Вот город Иокогама. Вот виды прекрасных снежных гор. А пушистые сосны под снегом, как хороши они! А вот они с Цесаревичем бегут по узким, извилистым улочкам, держась за руки. Свита закрыла глаза на их шалости. Дети, дети — что с них взять?! Черт дернул ее обратить вниманье на этих щебечущих японских девиц. О, просто как щеглы, щебетали. Ворковали как ласточки. Стрижами вокруг нее носились. А куда убежал Цесаревич? А Цесаревич, чмокнув ее в щечку, унесся купить ей широкополую соломенную шляпку: от Солнца, моя душа, от Солнца! Оно здесь беспощадное, сразу из тебя уголек сделает, а ты у меня и так черненькая… Девки окружили ее. Защебетали вперебой. Делали зазывные жесты руками. Идем, идем с нами! На ломаном русском одна из девиц выдавила: пойдем, тут камера обскура, темно, волшебный ящик, тайный фонарь, видно живые картинки… Они уже тянули ее за рукава. Кружево порвали. Она отбивалась, кричала: я кавалера жду!.. он потеряет меня, мы из чужой страны!.. — а хитрые девки вились пташками, клекотали, курлыками: идем, идем, картинки живые в камере обскуре, сплошное непотребство, соблазн, вздох из груди, память на всю жизнь. Она чуть не споткнулась о порожек бумажного летнего домика. Где картинки, где? А вот, госпожа, гляди. Самая рослая из девок поднесла близко к ее глазам черную коробку с маленькой поганой дыркой. Она заглянула в дыру — а там не было ничего, ничего, кроме рисунка голой барышни, на вздернутых сосках у нее сидели бабочки, и на причинном месте тоже. Огромный цветной махаон, темно-синий, с золотым глазом на широко распахнутых крыльях.

Рослая девица оторвала ящик от ее лица, бросила через плечо. Перед нею появилось блюдо со сладостями. Девицы налетели саранчой, хватали с блюда вяленые бананы, завитки безе, маковые рожки, запихивали в белозубые, хохочущие рты. Хочешь всегда есть такие печенья?!.. Спасибо, наелась. Я хорошо живу. А как ты живешь?.. Мы видали — у тебя кавалер из богатых. Мой кавалер русский Цесаревич. Врешь!.. нагло как ты врешь, русская девчонка. За вранье наказывают. Рослая девка хлопнула в ладоши. Мгновенно ей связали ноги в щиколотках, руки за спиной. Наказанье твое будет страшно. Ешь! Жри! Лопай! Они вталкивали ей в рот сладости, беря прямо с блюда, у нее глаза вылезали из орбит от втискиваемого ей в глотку сладкого кляпа. Вы не имеете права!.. Я пожалуюсь русскому послу!.. Ты никому не пожалуешься. Ты попалась! Ешь все, без остатка! За это плачены большие деньги! А ты нам еще много денег принесешь!

Писклявый голосок, как из подземелья: да не нам, дуры, а Кудами-сан.

Они несли ее по улицам со связанными руками, с завязанными платком глазами, чтобы она не запомнила дороги. Она запомнила рожу толстой Кудами, оценивающе ощупавшей ее всю — опытным хозяйским глазом. Ее кинули в работу сразу, как в море приговоренного к утопленью щенка — не дали даже очухаться, не накормили. “Отработаешь еду сначала!” Она не понимала на восточном наречьи ни слова. Догадалась — по глазам, по резким рывкам приказующих рук, рубящих живыми топорами спертый воздух. Ее ткнули под ноги первому клиенту — огромной толстомясой, борцовской туше, неповоротливой, лоснящейся пахучим жиром; верно, он был знаменитый на всю страну борец и победитель в восточных единоборствах, в пышных и значительных сраженьях. Он сграбастал ее одной рукой, приподнял, как черную полевую мышку, над заплеванным полом. Унес в комнату. Запер дверь на ключ. С ужасом глядела она, как он раздевается, как вываливаются, колыхаясь студнем, из его надушенных рубах, из-под подтяжек и штрипок горы остро пахнущего конским мужским потом мяса и жира.

Ника, бедный. Ты ищешь меня, бегаешь по набережной с нелепой широкополой соломенной шляпой в руках. Зовешь меня. Окликаешь прохожих по-английски: экскьюз ми… экскьюз!..

Когда борец, отдуваясь и пыхтя, взял ее, ошалевшую от ужаса, стремительности и потрясенья внезапного, наглого похищенья — среди бела дня, при всем честном народе обманкой украли ее, — поднял над собой и с силой, крякнув, насадил на свой жирный живой вертел, все-таки выпроставшийся из складок его необъятных штанов, ее снова, как давеча у моря, вывернуло наизнанку, как старый чулок, всеми насильно съеденными восточными сладостями прямо на его бугрящийся бычьей мощью живот.

* * *

ГОЛОСА: