— Я опять молод, — сказал я.

— Твое возрождение еще только началось, — сказал он.

Я больше не мог двигаться. Помощники схватили меня, закутали в пористые ткани, и положили в носилки на роликах, и повезли ко второму резервуару, гораздо большему по размеру. В нем уже покачивалось на поверхности с десяток человек, каждый — в убаюкивающей изоляции от остальных. Их безволосые черепа были украшены электродами; их глаза были закрыты розовой тесьмой: руки их успокоенно лежали на груди. Вот в этот резервуар меня и поместили, и здесь не было никаких миражей, только сон — без всяких сновидений. На этот раз я пробудился от звука прибоя и обнаружил, что я проплываю по узкому водовороту ногами вперед и попадаю в закрытый резервуар, где я дышу в наполняющей его жидкости и где я нахожусь чуть больше минуты и чуть меньше столетия, пока с моей души счищают слои моих грехов. О, это была очень тяжелая, очень медленная процедура Хирурги работали в отдалении, руки их были продеты в перчатки и управляли крошечными ножичками, и они избавляли меня от зла удар за ударом маленького острия, которое отрезало вину и печаль, ревность и ярость, жадность, похоть и нетерпение.

Когда со всем этим было покончено, они открыли крышку резервуара и подняли меня. Я не мог стоять без поддержки. Используя свои инструменты, они промассажировали мускульную ткань моих конечностей, восстанавливали тонус. И тогда я смог идти самостоятельно. Я взглянул на свое обнаженное тело, сильное, упругое, заряженное энергией. Талмит подошел ко мне и подбросил в воздух пригоршню зеркальной пыли, чтобы я мог разглядеть себя. И когда крошечные частицы соединились, я взглянул на свое мерцающее изображение.

— Нет, — сказал я. — Лицо совсем не мое. Я никогда таким не был. Нос был более заостренным, губы не были такими полными, а волосы совсем не были такими черными…

— Но мы пользовались записями союза Наблюдателей, Томис. Ты просто не помнишь себя таким, это было слишком давно.

— Разве так может быть?

— Если хочешь, мы можем сделать тебя таким, каким ты себя представляешь, а не таким, каким ты был на самом деле. Это был бы легкомысленный поступок с нашей стороны и на это бы потребовалось слишком много времени.

— Да нет, — сказал я. — Это в общем-то не имеет значения.

Он согласился и сказал мне, что мне придется ненадолго задержаться в Доме Обновления, пока я полностью не адаптируюсь к себе. Мне дали нейтральную одежду, потому что я пока не вступил ни в какой союз. Я потерял статус Пилигрима после Обновления, и я мог теперь вступать в любой союз.

— Сколько времени продолжалось мое Обновление? — спросил я Талмита, когда одевался.

Он ответил:

— Ты пришел сюда летом. Сейчас зима. Мы работаем не торопясь.

— А как дела у моей спутницы Олмэйн?

— С ней нас постигла неудача.

— Не понимаю.

— Хочешь взглянуть на нее? — спросил Талмит.

— Да, — ответил я, думая, что он отведет меня в комнату к Олмэйн. Вместо этого он отвел меня к резервуару, где находилась Олмэйн. Я стоял на небольшом возвышении, глядя вниз на закрытый резервуар. Талмит показал мне на волокнистый телескоп, я приник к его широко раскрытому глазу и увидел Олмэйн. Вернее то, что, как мне сказали, было Олмэйн. Обнаженная девочка-ребенок лет одиннадцати, с гладкой кожей, совсем без груди, лежала свернувшись в резервуаре, коленки ее были подтянуты к животу, а большой палец она сунула в рот. Сначала я ничего не понял. Потом ребенок зашевелился, и я узнал в этих детских чертах царственную Олмэйн, которую я когда-то знал: широкий рот, сильный подбородок, высокие острые скулы. Меня пронзил ужас, и я спросил у Талмита:

— Что это?

— Когда у человека слишком темная душа, Томис, мы входим в нее слишком глубоко, чтобы очистить. Случай с Олмэйн оказался очень трудным. Нам не нужно было за него браться. Но она так настаивала, и кое-какие признаки обещали успех. Но эти признаки оказались ошибочными, как ты видишь.

— Что с ней произошло?

— Омоложение вошло в необратимую фазу прежде, чем мы успели очистить ее от ядов, пропитавших ее, — сказал Талмит.

— Вы зашли слишком далеко? Вы слишком омолодили ее?

— Как видишь.

— Что же вы будете теперь делать? Почему вы не вынимаете ее оттуда, чтобы она стала опять взрослым человеком?

— Ты невнимательно слушал меня, Томис. Я сказал, что это омоложение необратимо.

— Необратимо?

— Она сейчас в забытье, и ей снятся детские сны. Каждый час она становится на день моложе. Внутренние часы уже не поддаются контролю. Ее тело сжимается; ее мозг разглаживается. Она впала в детство и уже никогда не проснется.

— А в конце концов, — я оглянулся, — до чего это дойдет? Сперма и яйцо разделятся в резервуаре?

— Регрессия не зайдет так далеко. Она умрет будучи ребенком. Это случается со многими.

— Она говорила о рискованности омоложения, — сказал я.

— Но она настаивала, чтобы ей разрешили это. Душа ее была темна, Томис. Она жила только для себя. Она пришла в Иорсалем, чтобы очиститься, и это произошло, и она успокоилась и примирилась с Провидением. Ты любил ее?

— Никогда. Ни одно мгновение.

— Что же ты потерял тогда?

— Кусочек прошлого, наверное.