Чужие, большие и белые свечи,
Чужая соборная тьма.
…Какие вы белые, будто бы плечи
Красавиц, сошедших с ума.

Вы бьете в лицо мне. Под дых. В подбородок.

Клеймите вы щеки и лоб
Сезонки, поденки из сонма уродок,
Что выродил русский сугроб.

Царю Артаксерксу я не повинилась.

Давиду-царю — не сдалась.
И царь Соломон, чьей женою блазнилось
Мне стать, — не втоптал меня в грязь.

Меня не убили с детьми бедной Риццы.

И то не меня, не меня
Волок Самарянин от Волги до Ниццы,
В рот тыча горбушку огня.

Расстельная ночь не ночнее родильных;

Зачатье — в Зачатьевском; смерть —
У Фрола и Лавра. Парижей могильных
Уймись, краснотелая медь.

Католики в лбы двоеперстье втыкают.

Чесночный храпит гугенот.
Мне птицы по четкам снегов нагадают,
Когда мое счастье пройдет.

По четкам горчайших березовых почек,

По четкам собачьих когтей…
О свечи! Из чрева не выпущу дочек,
И зрю в облаках сыновей.

Вы белые, жрные, сладкие свечи,

Вы медом и салом, смолой,
Вы солодом, сливками, солью — далече —
От Сахарно-Снежной, Святой,

Великой земли, где великие звезды —

Мальками в полярной бадье.
О свечи, пылайте, как граф Калиостро,
Прожегший до дна бытие.

Прожгите живот мой в порезах и шрамах,

Омойте сполохами грудь.
Стою в Нотр-Дам. Я бродяжка, не дама.
На жемчуга связку — взглянуть

На светлой картине — поверх моей бедной,

Шальной и седой головы:
Родильное ложе, таз яркий и медный,
Кувшин, полотенце, волхвы

На корточках, на четвереньках смеются,

Суют в пеленах червячку —
Златые орехи,
сребряные блюдца,
Из рюмочек пьют коньячку…

И низка жемчужная, снежная низка —

На шее родильницы — хлесь
Меня по зрачкам!
…Лупоглазая киска,
Все счастие — ныне издесь.

Все счастие — ныне, вовеки и присно,

В трещанье лучинок Нотр-Дам.

* * *

…Дай Сына мне, дай
в угасающей жизни —
И я Тебе душу отдам.

Русское Евангелие

…Я закрыла глаза и подумала: ради чего я появилась на белый свет?

А в дому было холодно, ветер дул во все щели, и за слюдой окна в ночи вставали серебряные копья гольцов Хамар-Дабана. Так скалила земля чудовищные зубы, смеялась над смертью, смеялась над жизнью.

И держала я глаза закрытыми до тех пор, пока не засияла передо мной в дикой высоте Звезда.

И так, ослепив мои сомкнутые глаза, вошла она мне острием под сердце, и поняла я: вот для чего живу я, малый человек, сосуд скудельный, вот для чего приуготовила меня метель моя дольняя, слепая повитуха.

И спросила я сухими строгими губами:

— Звезда, скажи, что ты знаменуешь? Долго ли еще надо лбом моим гореть будешь?

Не двигалась Звезда, только испускала лучи свои синие, торжественные, прямые. И зимняя земля под нею, и задраенный намертво железным льдом Байкал жестоки были и безмолвны.

И поняла я, что вот так — однажды в жизни — должны живая душа оказаться перед лицом Троицы Триединой — Мороза, Космоса и Смерти.

И вопросила я еще раз, стоя босыми ногами на холодном полу срубового дома, глядящего очьми в горькую, воющую байкальскую пустыню:

— Что мне уготовано в сем мире, родная?.. Ты же знаешь… Скажи!..

И ворохнулась Звезда тяжело и больно под сердцем моим.

И стало внутри меня светло и горячо, и слезы поземкой пошли по щекам.

Жизнь свою я как на ладони увидела. Себя — седую. Сына — на Кресте. Молнию — в дегтярной тьме. Лики, глаза бесконечной реки людей, любовью к моему сыну — к моему живому горю — живущих…

И возопила я, вскричала6