— Мужик, Мария, это не козявка. Он не будет хныкать, умолять… просить… ждать… Но он и не насильник, насиловать свою любовь он тоже не будет… Что сделает настоящий мужик, Мария?!.. Ты же испанка… догадайся!..

Он обнимал ее колени. У нее в горле пересохло.

Она не могла не ответить ему правду.

Она эту правду, мужскую, мужицкую, чуяла всей кожей. Эта правда текла и переливалась уже у нее под кожей, как кровь.

— Он… отобьет ее… Он влюбит ее в себя! Заставит полюбить…

— Верно. — Он, не вставая с колен, сжал руками ее руки. — Он победит ее любовь своей любовью.

— Встань…

Это вырвалось у Марии против воли. Зачем она сказала это! Шепнула… Она не смогла понять, как он вскочил, как пружиной подброшенный, как его лицо оказалось снова напротив ее лица. И вместе с последними лучами закатного красного солнца, в мохнатом и благовонном вечернем сосновом бору, он прижался губами к ее губам, и отдающимся и борющимся, и противящимся и влекущим, и открывающимся, как цветок, и возмущенно дрожащим: прочь! Поди прочь!

Он взял ее руку и положил себе между ног. Властно прижал. Не отрывая своих губ от ее губ, расстегнул молнию на джинсах. «Смотри, — говорила его рука ее руке, — какую силу, какое безумие ты выпустила наружу. Какое безумие тебя ждет. Ты мое счастье и мой ужас. А я — ужас твой. И его не умертвить уже. Не убить. Не загнать в кувшин спокойствия и благополучия и не запечатать сургучом. Перед нами — бездна, Мария. Видишь, как я сильно, страшно желаю тебя?!» Ее рука, тоже против воли — или следуя иному, тайному повелению — погладила огромный выступ чужой жизни, сжала, пальцы провели вверх-вниз по раскаленному, будто железному тугому стволу. Жизнь входит в жизнь. Так было всегда.

«Он — его отец, его отец, так нельзя, этого нельзя», — шептали ее губы. Он подался к ней ближе. Рука, прижимавшая ее к себе, осторожно задрала ей юбку, помедлила, будто молча спрашивая: можно? «О, можно, можно, — сказали ее безумные пальцы, говорящие с его плотью на языке огненного молчания. — Еще как можно. Ты же Иван. Только Иван, состарившийся на много лет. На целый век. На вечность. Ты мудрее Ивана, ты сильнее его. И ты будешь любить меня крепче. Вернее. Безусловнее. Ты полюбишь меня навек. А Иван — он любит меня на день, на два. На третий — найдет себе новую красотку. Новую партнершу. И сделает с ней новый танец. Так люби же меня, старый Иван. Люби меня. Видишь, я открываюсь тебе навстречу. Мои врата распахнуты. Не бойся. Люби. Я сошла с ума. Ты тоже сошел с ума. Все люди сумасшедшие в любви. Люби!»

Она тоже подалась вперед, задрала ногу, согнула ее в колене и положила Киму на бедро. Он весь дрожал от несбыточного. Когда-нибудь это должно было сбыться. Вот так, здесь, в лесу? В двух шагах от дачной пирушки? От его сына, смеющегося, пьющего водку за накрытым под соснами столом?.. Со сколькими мужчинами она была в жизни? Он не хотел этого знать. Последним был даже не его сын. Последним был его шеф, Беер. Ну и что. Это было на его глазах. Чудовищно, дико. Но это не меняло дело. Ее месяц не было в Москве, она уезжала отдыхать на море. Какая же она смуглая, как персиковая косточка. И пахнет персиками и вишнями. И немного — апельсинами. Он крепко взял ее за лодыжку, потом за щиколотку, приподнял выше ее ногу, сам слегка присел, направил свой горящий, истекающий живой смолой факел туда, в ее разверстую тьму.

Ее стон. Ее стон сквозь зубы. Похоже, она не ожидала, что он такой большой и раскаленный. Он… обжег ее там… внутри?..

И не успел он вонзиться в нее глубже, глубоко, до самого ее женского дна, он только вошел в нее, разрывая ее там, в невидимой и сладкой тьме, делая ей больно, понимая, что то, что они делают, — больно для всех, преступно и безвыходно, как она забилась на нем, как животное, пораженное на охоте метко брошенным копьем, забилась и закричала на его горячем копье, живая, счастливая, несчастная, радостная, умирающая, — они оба не поняли, что с ними, и оба, схватясь друг за друга, вцепившись друг в друга, содрогались, испытывая в один миг то, что не повторится потом ни с ними, ни с кем другим на всем свете. Ибо дающий любовь — любовь и получает. Берущий любовь — со своею любовью одинокий и остается.

Не ослабевая, он, держа ее, легкую, под мышки, насаживал ее на себя, все двигаясь и двигаясь в ней, и она, теряя сознание, назвала его в сумасшествии страсти: «Иван…»

— Я не Иван, я Ким, — прохрипел он, — Ким, слышишь… И ты — теперь — моя…

Она, закрыв глаза, одною ногой стоя на сухих, гладко скользящих под стопой сосновых иглах, другой — обвив его талию, впустившая его внутрь себя, улыбалась. Потом закусила губу до крови. Слезы заструились по ее щекам. Он понял, почувствовал в наступившей ночной темноте, что она плачет. Слизнул слезы с ее щек. Выдернул себя из нее. Застегнул ширинку. Опустился опять на колени. Нашел губами ее лоно, прижался ртом и языком к вершине перевернутого нежного треугольника, набухшего внезапной, порочной страстью, еще пахнувшего им самим — терпко, горько, соленым морем.

НАДЯ