По зрелом размышлении Конан решил, что в дело придется посвятить как минимум двух человек - Зенобию и Паллантида. Королеве он доверял всецело и надеялся, что она даст мудрый совет; что же касается начальника дворцовой стражи, то без него Конан не мог обойтись. Паллантид был его руками и глазами; к тому же, капитан и так многое знал.

Теперь стоило призадуматься над тем, какие отдать распоряжения Паллантиду, но к этому вопросу король собирался вернуться после беседы с ювелиром и нанявшим его койфитом. Безусловно, сир Лайональ, болтливый придурок, не крал камня - собирался, но не успел; кто-то более хитроумный обошел койфитского шакала, подставил его под королевкий гнев и подозрение. Кто? Вероятно, человек, снабдивший крысу Лайоналя лотосовым порошком и снадобьем, от коего замки в одночасье осыпались ржавчиной… Не из простых мерзавцев! Либо опытнейший местный вор, либо мастер из числа заморанских грабителей, либо маг, адепт Черного Круга… О последней возможности Конан думал с содроганием и яростью; он предпочел бы иметь дело со всеми шадизарскими искусниками,*) но не с магией и колдовством.

В дверях приемного покоя появилась приземистая фигура Альбана - в панцире, украшенном львиной головой, но без шлема. Он топтался в замешательстве, не решаясь нарушить размышления владыки.

– Государь… Смею ли я…

– Смеешь, - буркнул Конан, окинув воина хмурым взглядом. - Ну, выкладывай! Что там у тебя?

– Фарнан, мой повелитель.

– Фарнан? Так чего ты ждешь? Тащи его сюда!

– Твоя воля, владыка! - Альбан поклонился и ринулся из зала.

– Стой!

Десятник замер, раскрыв рот и выжидательно уставившись на короля.

– Этого, сира Лайоналя, тоже волоки… И пусть придет Паллантид!

– Слушаюсь, мой государь! - и десятник с грохотом выскочил за дверь.

Конан посмотрел ему вслед и покачал головой. Изящными манерами Альбан не отличался, зато был верен, крепок и силен. В прежние времена, в эпоху правления Вилера и Немедидеса, королевскую гвардию набирали сплошь из сыновей благородных аквилонских родов, опытных в обращении с оружием, но временами склонных к самовольству и даже прямому мятежу. Конан этот обычай изменил, как и многое другое, и теперь среди Черных Драконов и их старшин были преимущественно люди простого звания, тарантийцы, шамарцы и гандерландцы, воины искусные и верные. Если и попадался кто из рыцарского сословия, так непременно пуантенец; они славились преданностью, и за каждого такого бойца ручался граф Троцеро.

Но Альбан был из простых. Хороший парень этот десятник, размышлял Конан, верный и честный, но порой на него нападало что-то непонятное, вроде столбняка, и тогда Альбан замирал, выпучив глаза и приоткрыв рот, и только помахав перед его лицом рукой можно было вывести беднягу из такого состояния. В юности он лицедействовал - выступал на площадях с балаганом, изображая глупых мужей или неудачливых любовников, но потом собратья по ремеслу выгнали его: нередко посреди представления он словно обращался в камень, и партнерам приходилось отвлекать внимание публики, кривляясь, прыгая и подталкивая приятеля, чтоб привести его в себя. Вероятно, солдатское ремесло больше подходило Альбану; изгнанный с подмостков, он прослужил в армии лет десять и в битвах в столбняк не впадал.

Король не сожалел, что этот ветеран очутился среди гвардейцев; на него можно было положиться, да и подчиненные ему тарантийцы уважали своего десятника, хотя и посмеивались над его странностями - конечно, втайне; сам Альбан, обладавший немалой силой, любого согнул бы за насмешки в бараний рог.

Со вздохом спрятав в шкатулку оба рубина, Конан поставил ее затем на пол, под ноги. Тут, в приемном покое, обставленном, как и оружейная, по его вкусу, не было ничего лишнего: несколько жестких сидений у стен, большой камин да помост, на котором стояло его кресло. Тронный зал, убранный куда роскошнее, Конан не любил и появлялся там только в случае крайней необходимости. От прежних правителей там осталось изысканное великолепие - окна с синим, красным и зеленым стеклом, мозаичные панно на стенах, изображавшие охоты и пиры, сражения и коронации, богатая мебель, резные, покрытые золотом двери и мягкие толстые ковры с диковинными узорами. Вдоль стен тронного зала тянулись три ряда масляных ламп и свеч в прекрасных бронзовых подсвечниках, и каждый ряд выступал чуть дальше предыдущего, образуя как бы ступеньки. А под ними висели знамена и гербы с золотыми львами, щиты со знаками благородных родов, драгоценные парчовые завесы и пергаменты, на коих искусные писцы увековечили важнейшие из королевских указов. Слишком пышно все это выглядело, слишком торжественно! Вдобавок прежние аквилонские владыки комфорта не чурались, и сиденье трона - огромного кресла, отделанного золотом, - сплошь устилали мягчайшие пуховые подушки. Конан утопал в них, ругая про себя изнеженные королевские задницы, но, увы, заменить не мог. В некоторых вопросах его аквилонцы отличались необоримым консерватизмом; они не просто уважали, но почти боготворили все атрибуты королевской власти - в том числе, и эти проклятые подушки.