Когда убили Сашку Дегтя, половина тех скинхедов, что были завсегдатаями Бункера, свалили вон из Москвы — кто куда. По друзьям, по родным в разные города и веси. Липучка подался вообще за границу, в Варшаву, завербовался работать. Даллес рванул в Питер — у него в Питере были друганы брата-вора, он кинул на прощанье: «Лучше подучусь фраеров жирных грабить, чем ихние тачки в хлам колошматить. Я сам себе хочу тачку купить!» Паук исчез тихо, не афишируя отъезд; по слухам, он укатил в Сибирь, к новосибирским скинам. Куда сгинул Бес, никто не знал. Он вроде бы торчал в больнице; но он же был тогда на собрании перед Хрустальной ночью, был, все его видели, живьем; а потом он снова куда-то провалился; может, телку нашел, загулял? Та свалка в Бункере кончилась ничем. Никого в Фюреры не выбрали. Никого не убили и не побили. Так, потолклись, как мошкара в столбе света, и разбежались, плюя под ноги, матерясь. По дороге накупили пива, оттянулись. Зубр потерял подтяжки, шел, поддерживая пятнистые штаны руками. Ржал как конь: «Если меня щас убьют выстрелом из-за угла, я, блин, пацаны, такой счастливый буду, бля, мне щас море по колено».

Назавтра в Бункере поминали Сашку Дегтя, Люкса, Тука и Жеку. Набрали ящиками водки, палками — колбасу, принесли сетку лимонов, пили, пели, ели, орали и плакали, как дети, размазывая слезы по красным от водки лицам. Хайдер в Бункере больше не появлялся.

И этот, Уродец, не появлялся тоже.

И эта его слепая девка, чернушка, раскосая Дарья, тоже как провалилась.

* * *

— И что ты мне хочешь сказать хорошего, Ефим Елагин? — Она постаралась придать своему голосу максимум холодного равнодушия, подпустив для верности в тембр щепотку пряной игривости. — Соскучился? Прости, но я ни с кем, друг мой, больше одной ночи…

Извини, Ангелина. — Голос в трубке был тверд, на ощупь гораздо холоднее ее голоса. — Мне сейчас не до интима. Оставим это до другого… более спокойного… времени. Ты знаешь, почему я звоню тебе? И так поздно? Извини, что так поздно.

Да уж извиняю. Что стряслось?

Опять цепкой когтистой лапой сжало сердце.

Да ничего особенного. В меня стреляли. На улице. Только что.

Кто? Зачем?

Она с трудом подавила желание закричать.

Не знаю, кто это. Я увидел — женщина. Черный плащ, ветер рвал его. Такой широкий, как балахон. И, знаешь?..

Он замолчал. Она слышала в трубке его дыхание.

Ну?!

Апрельские ночи светлые. Ее лица я не увидал. Я хорошо различил ее волосы.

При чем тут волосы?..

Ее сердце билось все сильнее, все чаще. Готово было выпрыгнуть из тисков ребер.

Они были красного цвета. Как у тебя.

Пляска сердца продолжалась. Если бы она могла, она бы посмеялась над собой. Но она не могла смеяться.

Вот как?..

Ты сейчас дома, Ангелина?

Я только что вошла домой. — Она с трудом скрывала от него учащенное дыхание. — Я была в гостях. Это допрос? Ты хочешь сказать, что это я стреляла в тебя?

Она заставила себя расхохотаться — сухо, холодно, отчетливо, будто дробно, мелко застучали кастаньеты.

Я ничего не хочу сказать. Я слушаю тебя. Я позвонил потому, что я, можно сказать, чудом спасся. Я чудом остался жив, слышишь, Ангелина? Когда в тебя стреляет женщина с красными волосами, в черном плаще, и ты пригибаешься в последний момент, и кидаешься в первый попавшийся подъезд, и звонишь в первую попавшуюся дверь, и тебе, слава Богу, открывают, не боятся, а могли бы и не открыть, сама знаешь наших напуганных обывателей, и у тебя в ушах еще свист пуль, ах, какая дивная музыка, передать тебе не могу, когда все это вот так происходит, и я наконец дома, и самое лучшее, что я могу придумать — это позвонить тебе, что я могу тебе еще сказать? А?

Значит, ты уже дома.

Да, я дома. И ты дома. Мы оба дома, ах, как это приятно.

Отец знает?

Почему ты спрашиваешь про отца? А не про мать? Тебя интересует мой отец? Отец сейчас в отъезде.

Где он?

Кайфует на своей яхте в Средиземном море. Где-то у берегов Израиля… или Сирии. А может, он уже в Греции. Он не звонил дня три. Я его не тревожу. Возможно, он там с любовницей, черт его разберет. А матери я сразу сказал. И пожалел, что сказал!

Почему?

Она вся побелела. Я думал, с ней будет инфаркт. Она начала падать. Так и повалилась на пол. Ели бы я не поддержал ее, она расшибла бы себе голову. Навзничь падала. Ты врач, что ей посоветуешь дать из лекарств?

Ничего особенного не давай. Не пичкай сильнодействующими. Может быть обратный эффект. И только не давай эуфиллин. Он иногда дает странную сердечную реакцию. И импортных снадобий не давай. Дай обычные средства. Корвалол, валидол… можно нитроглицерин под язык. Сосуды расширятся быстро. Она нитроглицерин переносит?

Вроде да. Она же еще, дурочка, так много курит в последнее время. За меня переживает. Ей все казалось, что меня убьют на улице. Вот — допереживалась. Я на всякий случай выбросил к черту у нее из комнаты все сигареты.

Глупый. Купи ей сигарет снова. Курильщику нельзя резко бросать курить. Ты говорил, я помню, что она в прошлом была певицей, как же она так много стала смолить? Певцам ведь запрещено.