Они познакомились с Яцеком в Кентербери чуть больше года назад. Англиканская церковь, у которой там архиепископат, такой своего рода мини-Ватикан, организовала конференцию на тему мнимого конфликта современной науки и догматов веры. Должен был приехать сам Докинз с двумя докладами. Максимилиан хотел его послушать вживую: его воинствующий атеизм напоминал Максимилиану крайний воинствующий исламизм – оба представляют собой угрозу и очень опасны. Докинз хотел из атеизма сделать религию. Хотя Яцек считал, что скорее секту. И это его – как он сам говорил – успокаивало. Потому что к сектам ведь никто всерьез не относится.

Докинз до Кентербери не доехал. Он отменил свои выступления в последний момент, не объясняя причин. Вместо Докинза Максимилиан познакомился с необыкновенным человеком – иезуитом из Польши. Добрым, благородным, мудрым священником и при этом ученым, задающим неудобные вопросы, подобно Фоме неверующему. И еще – благотворителем.

Вдобавок благодаря этому знакомству Максимилиан обнаружил в себе новую страсть. На второй день пребывания в Кентербери Яцек исчез. Нашелся он только вечером. Ночевали они в кампусе ближайшего университета, в Кенте. И Яцек взволнованно рассказал, что рядом есть небольшой аэродром, где можно «прыгать недорого». Оказалось, что это «недорогое прыгание» есть не что иное, как «прекрасный полет в пустоту на парашюте». Яцек говорил, что есть в этом что-то сродни провокации, заигрывания со смертью, когда вот так падаешь. Причем исключительно по собственному желанию. Они отправились на аэродром вместе. Максимилиан хорошо помнит страх перед первым шагом из самолета. И ту эйфорию, когда он парил в воздухе, и ту радость, которая охватила его, когда он коснулся ногами земли. Он после этого нашел аэродром поблизости от Лейпцига и теперь не мог даже вообразить, что когда-то спокойно жил без этих прыжков.

Яцек хотел поговорить с ним. Он спросил, свободен ли он завтра. Максимилиан ответил, что ночует в «Гранде» в Сопоте и что завтрашний день у него уже занят…

Яцек прервал его на полуслове:

– В «Гранде»? – воскликнул он. – Это добрый знак. Именно там изменилась история…

И он рассказал о душах некоторых вампиров, которые могут бродить по закоулкам этого отеля. Пошутил, что пугать его могут и Гитлер, и Кейтель, и Геринг, и Геббельс, и Гиммлер, и Роммель, и даже Риббентроп. Но потом успокоил, что жили там и хорошие немцы и что не стоит сильно удивляться, если он вдруг услышит голос Марлен Дитрих, например.

Яцек был величайшим романтиком среди иезуитов, которых Максимилиану доводилось знать. И единственным, кто прыгал с парашютом и писал стихи.

– А в каком номере ты живешь, Макс? – спросил он. – В 104-м? Так это же недалеко от 110-го. А там жила много лет назад Посвятовская. Это такая польская поэтесса. Когда-то она меня очаровала. Если бы она не умерла еще до моего рождения и если бы мне удалось встретиться с ней при жизни – я бы точно на ней женился и тогда ты бы со мной не познакомился. А над тобой, ну почти, в 206-м номере жил Милош. Мы о нем как-то говорили, помнишь?

Утром Максимилиан не пошел завтракать – есть не хотелось. Он на лифте поднялся на последний этаж отеля и стал медленно спускаться по лестнице вниз, не спеша прогуливаясь по коридорам. Неожиданно он увидел женщину, сидящую на полу, прислонившись спиной к стене. Она не заметила, как он подошел, поэтому испугалась. Поспешно прикрыла голые ноги халатом. Его обеспокоило, что она сидит тут одна. Вот так на полу. Брошенная. Они поговорили несколько минут о какой-то ерунде. Она бегло говорила по-немецки. Она была полькой. И была красива.

Ему нравилось разговаривать с женщинами. Больше, чем с мужчинами. Женщины всегда так стараются казаться правыми – даже когда совсем не правы. Действительно, женщины гораздо чаще спорят, чем мужчины. Но если они перестают спорить – то слушают и слышат. А мужчины, как ему казалось, только слушают, но не слышат. Потому что они все время думают о своей следующей реплике. Он и с матерью разговаривал гораздо чаще, чем с отцом. Его отец был великолепным оратором, но вот разговаривать по-настоящему он не умел. Он умел только делать доклады, в этом он достиг совершенства, и иногда допускал вопросы в конце своего рассказа или монолога.