1 августа 1914

«С первых дней войны я оказался в разногласии с большинством партии, руководимой Милюковым, по вопросу о гражданском мире с царским правительством, я настаивал на продолжении оппозиционной тактики, а Милюков на примирении с властью. …В Думе мои разногласия с соглашательской политикой Милюкова увеличились настолько, что я вышел из Президиума фракции, вообще отошел от работы в Думе и отдался работе в «Земгоре». Это продолжалось больше года. Только в конце 1916 года, когда отношения Думы с правительством Николая II обострились, моя кандидатура, как резко оппозиционная, была выдвинута на место товарища председателя Думы. В этой роли меня и застала февральская революция.

Рост революционного движения в стране заставил в конце 1916 года призадуматься даже таких защитников «гражданского мира», как Милюков и других вождей, думского блока. Под давлением земских и городских организаций произошел сдвиг влево. Еще недавно мои требования в ЦК к.д. партии «ориентироваться на революцию» встречались ироническим смехом — теперь дело дошло до прямых переговоров земско-городской группы и лидеров думского блока о возможном составе власти «на всякий случай». Впрочем, предствления об этом «случае» не шли дальше переворота, которым в связи с Распутиным открыто грозили некоторые великие князья и связанные с ними круги. В этом расчете предполагалось, что царем будет провозглашен Алексей, регентом – Михаил, министром-председателем – князь Львов, а министром иностранных дел – Милюков.

Единодушно все сходились на том, чтобы устранить Родзянко от всякой активной роли.

Рядом с этими верхами буржуазного общества шла оживленная работа и в кругах, веривших и жаждущих настоящей революции. В Москве и Петрограде встречи деятелей с.д. и с.р. партий с представителями левых к. д. и прогрессистов стали за последние перед революцией годы постоянным правилом. Здесь основным лозунгом была республика, а важнейшим практическим лозунгом – «не повторять ошибок 1905 года», когда разбитая на отдельные группы революция была по частям разбита царским правительством. Большинство участников этих встреч (о них есть упоминания в книге Суханова) оказались важнейшими деятелями февральской революции, а их предварительный сговор сыграл, по моему глубокому убеждению, видную роль в успехе февральской революции».

Рассказы Некрасова полностью укладывались в известную схему предыстории событий, приведших к революции. В сущности, то, о чем тогда говорил Некрасов, являлось перефразом самых популярных с о России тех лет. Причем он правильно расставлял акценты, поносил Милюкова и не уставал подчеркивать, что сам, во всяком случае, имеет революционные заслуги — боролся с монархией. Образно говоря, он описал верхушку айсберга политической деятельности своих единомышленников, остальное пока оставалось скрытым.

Показания Некрасова сомнения не вызывали, а он сам завоевал растущие симпатии и тех в ВЧК, кто вели его дело. Они не усмотрели ничего необычного как в его дореволюционных деяниях, так и в «странствованиях» после революции под чужой фамилией. «Заключение по делу Некрасова», составленное следователем ВЧК 23 мая 1921 года, проникнуто глубоким лиризмом. Скользкий период жизни подследственного — пребывание в Казани — рисовался в пастельных тонах.

«Все больше и больше проявляя себя как крупного экономиста, кооператора и общественного деятеля… — говорилось в документе, – Голгофский постепенно завоевывал все больше и больше обожателей в правящих г.Казани сферах, с другой, обнаруживая свою незаурядность и проявляясь, невольно раскрыл свое инкогнито, а в товарищеской попойке открыл однажды свой псевдоним.

В результате целый ряд коммунистов г. Казани, равно как и много обывателей, узнали, что представляет собой фигура Голгофского, и в то время как одни из знавших, считая деятельность его, Некрасова (Голгофского), положительной для Советвласти, молчали о том, что знали, другие частью из зависти к его успехам, частью из злобы личной или к прошлому подготовили роковой донос, и деятельность Голгофского в Казани на этом прервалась.

Принимая во внимание, что деятельность Некрасова Н.В. в Казани, по очевидному мнению целого ряда ответственных партийных товарищей Казани и центра, не поддается никакому сомнению в смысле положительного отношения к Советской власти… что за исключением некоторых, весьма незначительных мест в его показаниях (нежелание называть фамилии лиц, связанных с ним знакомством в целях ограждения их от неприятностей допросов и пр.), последние носят характер раскаяния бывшего кадета, убедившегося, что нет ничего среднего между реакцией и советвластью и признавшего последнюю, полагал бы настоящее дело представить на распоряжение тов.Дзержинского».