100 лекций: русская литература ХХ век

Я должен сказать, что одна из самых обаятельных и самых сильных сцен в романе ― когда бригадир Кязым, вымочив нож в горящем спирте, оперирует корову, вскрывает гнойник на вымени. Вот этот человек, любящий и умеющий делать любое дело, будь то пахота, лечение, руководство или выпивка… Этот эпизод напоминает как раз о бессмертии профессионала. Дядя Сандро тоже своего рода профессионал, но, как мы знаем, профессия его ― брехня и выпивка.

Разумеется, вскрывая главные особенности этого национального характера, этого национального мифа, Искандер не может не сделать обычного вывода семейных эпопей ― этот мир обречен. Строго говоря, все эпопеи семейного распада, домашнего распада в XX веке состоят из слова типа «сага» или «крах» и фамилии описываемой семьи. Это эпопеи в довольно большом диапазоне, от «Будденброков» до «Строговых», от «Семьи Тибо» до «Семьи Ульяновых», от «Дела Артамоновых» до «Ёлтышевых».

«Сандро из Чегема» не исключение. Сандро из Чегема ― это как фамилия, Сандро Чегемский. И история эта ― история распада патриархального сообщества. Главная прелесть этого сообщества в том, что оно обречено. И от давления внешнего мира гибнет это сообщество, и от, конечно, внутренних его противоречий, которые неустранимы. Ведь, в конце концов, Сталин действительно был кумиром в Абхазии, кумиром в Грузии и России. В общем, как сказал когда-то Маркес, «Роды, обреченные на сто лет одиночества, не появляются на земле дважды».

Свои сто лет одиночества есть и у Чегема. Прежде всего потому, что это сообщество слишком легко позволяет вождю воцариться и манипулировать. Как правильно заметил Искандер, «чудовищное слишком часто воспринимается как загадочное или как исключительное». Культ личности, возникающий в этом сообществе, тоже обрекает его на исчезновение.

Искандер говорил, что первый трепет замысла ― он говорит «зуд скульптора в пальцах» ― он впервые ощутил, когда в 11 лет лежал под чинарой рядом с большим семейным домом, видел, как рядом падают с грецкого ореха зеленые, неспелые ещё орехи. Рядом перекликались его двоюродные сестры. И ему как-то захотелось задержать навеки этот ветер, эту траву, эти девичьи голоса, но он не знал, как это сделать.

Ему удалось это задержать, но в жизни всё это подсвечено обреченностью. Вся архаика обречена, строго говоря, как бы она ни была мила и прелестна. В некотором смысле, может быть, последние слова «Сандро из Чегема» ― «И больше мы не вспомним о Чегеме, а если вспомним, то нескоро заговорим» ― звучат, конечно, как эпитафия. Это роман-эпитафия, ничего не поделаешь.

Важно иное. Важно то, что в этой атмосфере увядания для Искандера остаются две безусловные ценности ― это дом и род. Конечно, родовые связи архаичны и, в общем, наивны, потому что мы не выбираем родню. Это имманентные данности, но это то, от чего мы не можем избавиться, и то, что в нас бессмертно. Искандер поставил один из самых верных диагнозов. Он любил повторять: «Религиозное крепко, но национальное крепче. Крепки убеждения, но крепче любых убеждений родовая память».

В «Сандро» содержится страшноватое пророчество. Когда спадут все внешние идентичности: социальные, идейные, религиозные, какие хотите, ― останется вот это последнее, останется родственная связь. Та родственная связь, которую чувствует Григорий Мелехов, держа на руках сына. Это, кстати, любимая сцена Искандера во всей советской литературе, финал «Тихого Дона».

Не зря он повторял: «Нас сберегают с двух сторон и Дон Кихот, и тихий Дон». Это из его последнего стихотворения, это, может быть, великие слова. Потому что на самом деле род, дом ― это то, что остается, когда исчезает, отметается всё другое. И, может быть, это последнее, что нас спасёт. Архаика может быть преодолена, но это тот крюк, ― перефразируя, опять-таки, известное выражение, ― на котором всё удерживается.

Для Искандера трагедией была абхазская ситуация, трагедией была грузинская война. Трагедией, не побоюсь этого слова, был распад СССР, который он не любил, у него было на этот случай выражение «советская подлятина». Но внутри этой советской подлятины умудрялась существовать и выживать идея дома, большого дома как оплота семьи.

У него тоже была мысль, высказанная в «Сандро», что на идее дома могли бы помириться и архаисты, и новаторы, и почвенники, и западники, потому что дом ― это тот узел, в котором сходится всё. Если у человека есть дом, есть родня, есть отец и мать, у него есть и совесть, потому что это главные требования к нему. Но он не мог не понимать того, что эти родовые ценности с годами ведь смываются и стираются. Если мы хотим хоть какой-то объективности и хоть какого-то развития, если мы хотим христианства, в конце концов, то тот, кто не забудет отца и мать, в общем, плохой христианин.