100 великих приключений

«Я знаю, что исполняю свой долг, и радостно взираю в будущее, — писал Буркхардт матери за три месяца до смерти. — Я готов и к хорошему, и к плохому, что бы оно ни принесло мне, но во всех случаях надеюсь достигнуть одной цели — увидеть тебя в этой или иной жизни. Поверь мне, дорогая мама, что желание увидеть тебя неизмеримо больше, чем стремление к славе, почёту и признанию, а твоя похвала много дороже, чем похвала толпы. Слава, если она когда-нибудь приходит, это пустое чувство, но беззаветная любовь к матери и верность своему долгу в самых тяжёлых жизненных ситуациях — это чувство, которое возвышает душу».

* * *

Страсть к путешествиям — это бацилла, нередко приводящая к неизлечимой болезни. В Иоганне Людвиге Буркхардте эта бацилла поселилась ещё в детстве. Единственное, чего он боялся, — это что родители узнают о его намерениях и что это причинит им огорчения. «Разве солдат рискует не больше? — писал он родителям. — А если бы я был военным и оказался на поле боя, разве я не смотрел бы каждый день смерти в глаза? А какие опасности могут ожидать путешественника? Климат или люди. Что касается климата, то я, как вы знаете, от рождения отличаюсь силой и отменным здоровьем… У меня, правда, нет ещё жизненного опыта, но я его получу. Я ничего не боюсь, даже смерти».

Буркхардта неудержимо манили таинственные страны арабского Востока, о которых в начале XIX века в Европе рассказывали небылицы, в которых вымысла было больше, чем правды. Однако, когда в 1809 году Буркхардт отправился на Восток, перед ним сразу встала проблема: кем он должен выглядеть в глазах местного населения? Выдать себя за араба? Остаться европейцем? И то и другое рискованно. И тогда он придумывает себе имя и биографию: отныне он — Ибрагим ибн Абдалла, индийский купец, мусульманин… Правда, для этого следовало ещё знать и Индию, но ведь не зря же Буркхардт столько лет учился — и в родной Швейцарии, и в Лейпциге, и в Гёттингене, и в Кембридже! И вот купец Ибрагим ибн Абдалла уже рассказывает своим новым сирийским знакомым в Алеппо о том, какой прекрасный жемчуг добывается в океане недалеко от Бомбея и как тысячи пилигримов стекаются к священной реке Ганг… Случались и курьёзы. Однажды его попросили что-нибудь прочитать на языке хинди, о котором Буркхардт не имел ни малейшего представления. Но он не растерялся: швейцарский диалект немецкого языка изобилует такими гортанными звуками, что для непосвящённого вполне может сойти за хинди! В другой раз какой-то торговец, заподозрив в нём европейца, дёрнул его за бороду, желая убедиться, что она не приклеена. Буркхардт знал, что для истинного мусульманина прикосновение к бороде — страшная обида, и одним ударом сбил обидчика с ног.

Он осваивает разговорный арабский язык и его диалекты. Одновременно изучает турецкий язык. Много месяцев отнимает у него доскональное изучение Корана и комментариев к нему, составленных крупнейшими мусульманскими богословами. Он старается узнать обряды, быт и нравы арабов.

В сентябре 1810 года Буркхардт покидает Алеппо, и в одиночку отправляется в далёкое путешествие. С вершин Ливана он спустился к истокам Иордана, побывал в Сирии и Палестине, посетил развалины античных городов Пальмиры, Ларисы и Апамеи. Однажды на него напали грабители. Поскольку отнимать у путника, кроме еды, было нечего — денег он с собой не брал, — его попросту раздели, оставив в одних штанах. Пришлось возвращаться в Алеппо — два дня под дождём, почти голым и без крошки провианта.

Порой ему удавалось пристроиться к попутному каравану, и тогда Буркхардт становился частью большого неведомого мира, растворялся в нём и с радостью перенимал чуждые обычаи и манеры. Восход солнца караван встречал молитвой, пением и пронзительными криками, и Буркхардт громко кричал вместе со всеми. Когда солнце близилось к полудню, предводитель каравана делал знак, и все верблюды опускались на колени, а люди располагались на отдых в их тени. Прикрывшись накидкой, Буркхардт пытался в эти минуты незаметно делать записи. Вовремя не запишешь — быстро выветрится из памяти, и можно считать, что день прожит напрасно. Ночью, на привале, повсюду горели костры из сухих веток и верблюжьего помёта, звучало приглушённое пение, шёл тихий разговор. Из муки, масла и лука готовили ужин.