1000 не одна ночь

– Может быть, она работает на Асада. Вот мы это сейчас и узнаем. Зачем вдруг мне подарили именно ее. Я не люблю и не верю в совпадения.

Я смотрела ему в лицо расширенными от страха глазами. Сейчас происходило нечто плохое. Нечто такое, от чего взгляд этого зверя стал злым и полосовал меня по оголенным от страха нервам.

– Понимаешь меня, да? Хорошо понимаешь. И тогда все понимала. Зачем вышла? Кто надоумил спектакль сыграть?

Я отрицательно качнула головой и тихо ответила по-русски:

– Никто. Мне Слона было жалко.

И снова хохот. Как же хочется плюнуть ему в лицо, когда он вот так смеется надо мной, как смеются над собачонками или забавными зверьками, но готовы пнуть ногой в любой момент.

– Жалко? Того ублюдка, который вас, как скотину, в фургоне перевозил? Голодом морил? Своих женщин чужакам продал? Эту мразь жалко?

– А вы чем лучше его?

Он вздернул подбородок, покрытый легкой щетиной. Было в этом ублюдке что-то надменное, высокомерное. Словно он какая-то высшая раса, а все остальные жалкие насекомые.

– Мы своих женщин не продаем.

– Вы их убиваете сами?

Приподнял за петлю выше, почти оторвав от пола и приблизив глаза вплотную к моим, и у меня дух захватило от этой близости. Какие же они жутко красивые – его глаза.

– Верно – мы их убиваем сами.

Прозвучало, как угроза или обещание, и мне стало еще страшнее.

– Поэтому ты сейчас все расскажешь мне сама. Зачем тебя мне подсунули? Что ты должна была у меня выведать?

– Меня не подсунули. Я вышла сама. Меня выкрали. Я уже говорила. Я хотела устроиться на работу няней… я знаю язык, и мне пообещали место в Париже…. А потом сделали укол в шею и… и все. Я не такая, как те девушки. Я не…

– Ты не шлюха? – глаза перестали, кажется, сверкать презрением. – Ты хорошая и воспитанная девочка, которой наврали.

– Дааа. Все было именно так.

– Конечно, именно так. Все было, как ты говоришь. Кто эту басню сочинил – ты или твой бывший хозяин?

Как же страшно смотреть ему в глаза, они у него такие холодные, такие колючие, как лезвия бритвы. Он ими режет меня, препарирует, словно вскрывает мне мозги и видит там даже то, чего не вижу я сама.

– Просто скажи правду, и я прирежу тебя очень быстро, ты даже не почувствуешь, а солжешь – о смерти мечтать будешь. Я с тебя кусочки кожи срезать буду и псов своих кормить, или тебя сожрать заставлю.

Вот, и правда, не нужна я ему, меня все равно убьют рано или поздно. Может, так даже лучше. Не тронет никто. Ни он, ни звери его лютые, которые там за палаткой ржут, как и их кони.

– Давай рассказывай, чему тебя научили? Зачем ты должна была выйти ко мне?

– Я понятия не имею – кто ты.  Никто меня ничему не учил. Какую правду?

Чуть не плача и пытаясь ослабить натяжение петли на шее, просовывая под веревку руки.

– Рифат, а ну подержи ее, может, без одного пальца она заговорит быстрее.

Тот сразу же схватил меня за волосы и швырнул на пол, придавил всем весом, стал на одно колено и сдавил мне запястье, вытягивая руку насильно вперед. В ладони Кадира сверкнуло лезвие кривого ножа, он склонился над моей рукой… распрямляя мне пальцы, царапая лезвием мизинец. От ужаса я не кричала, я не могла издать ни звука, я, широко раскрыв рот, зашлась в немом вопле, и по щекам градом потекли слезы. И вдруг Кадир убрал нож, схватил мою руку и перевернул тыльной стороной запястья вверх, потрогал большим пальцем красные вздутые пятна.

– Смотри… ты это видишь, Рифат?

– Что именно?

– Волдыри. Ожоги от солнца. Она обгорела до мяса, пока мы ее везли.

В ту же секунду меня отпустили, и я, захлебываясь слезами и задыхаясь, отползла к столбу. Прижалась к нему, дрожа всем телом и жмурясь от слепящих меня слез. Меня все еще колотило крупной дрожью.

– И что? – спросил Рифат.

– А то, что у девчонки кожа чувствительная, как папиросная бумага. Те, кто ее сюда тащили, не знали об этом. Значит, не Асадовская. Не подставная. Черт ее знает, как вообще сюда попала. Не от мира сего.

Наклонился и швырнул мне шкуру.

– Укройся и спи. Завтра вставать рано.