1000 ночных вылетов

А с земли все взлетают и взлетают ракеты. Взлетают с одного и того же места. Если принять эту точку за начало посадочной полосы, то… Надо только точно выдержать посадочный курс.

Эх, если бы увидеть землю! Всего на одну-две секунды!

— Посадочный курс, Иван?

— Триста пять! Доверни чуть влево. Так! На посадочном!

Самолет со всех сторон окутан ватой.

— Следи за землей! Если увидишь, крикни!

— Есть!

Я смотрю на приборы. Как их мало! Недостает самых необходимых. Самолет идет в месиве тумана. Ниже. Еще ниже. Где же эта земля?

— Земля!

Смотрю вперед: что-то чернеет внизу. Включаю фару. Светлый диск ее света, отраженный от тумана, слепит глаза.

— Ракету!

Свет белой ракеты выхватывает на секунду темное пятно земли. Успеваю заметить выбитую колесами траву и убираю газ. Легкий удар колес о землю. Тут же выключаю зажигание, чтобы не загорелся самолет, если на его пути окажется какое-либо препятствие…

Лежим на влажной от туманной росы траве под крылом самолета и, нарушая все противопожарные правила и приказы по светомаскировке, курим. Сегодня мы победители. Мы победили саму природу! А ведь могло быть и не так. Как же это понимать — пришло ли к нам умение, мастерство, или просто везение? Не знаю. Пока не знаю.

На светлячки наших цигарок собираются друзья — будто мы не виделись вечность.

— Привет, старик.

— Иван? Здорово, друже! Закуривай.

Огонек спички выхватывает ладони Ивана, его чуть дрожащие пальцы. В другой бы раз не миновать ему насмешек, но сегодня… Нам даже лень говорить. Нет, это даже не лень. Просто мы еще там, в тесной кабине самолета, в ватном месиве тумана…

— Борис прилетел?

— Ага. Что ему станет? То ж Борис… — Казюра жадно затягивается дымом.

— А как остальные? Все сели?

— Не знаю.

— Пойдем на КП, узнаем.

— Нет, Ваня. На КП не пойду. Идем лучше поищем Бориса. Где его самолет?

— Попробуй, разыщи в таком тумане. Где-то на стоянке.

— Пойдешь?

— Нет. И ты не ходи. Ему надо побыть одному…

— Привет! С чего бы?

— Ты ж сам слышал: оставлен Майкоп…

У Бориса в начале войны погибли родители. В Майкопе осталась единственная сестра. И вот Майкоп уже у немцев. Чем мы поможем другу? Примет ли он наше сочувствие? Найдем ли мы нужные слова?

Казюра со своим штурманом остается у нашего самолета, а мы с Иваном Шамаевым бредем сквозь туман от одного хвоста самолета к другому, пока не натыкаемся на знакомый номер. Под самолетом тоже трепыхается светлячок папиросы. Я молча лезу под крыло и ложусь рядом. Вслед за мной опускается и Иван. Мы лежим молча, прижимаясь друг к другу. Может быть, тепло наших тел растопит холод в сердце Бориса? Мы не будем искать слова утешения. Мы просто помолчим. Вот так, прижавшись друг к другу. Из тумана выплывают темные расплывчатые фигуры и, задержавшись у хвоста, переламываются под плоскостью, молча располагаются на земле, рядом с нами. Кто это? Ну, конечно же, друзья! И совсем не обязательно вглядываться в их лица — это можно определить даже по дыханию.

— Эх, ребята, знаете, о чем я думаю? — спрашивает Коля Кисляков. Это его голова, оказывается, пристроилась на моем животе. — Собраться бы нам всем вместе вот так лет через двадцать!

Николай Кисляков, ладно скроенный, черноволосый и темноглазый паренек, отличный штурман, неисчерпаемый кладезь анекдотов и ходячий справочник по любым вопросам. Он на память может прочесть длиннющую поэму Пушкина, может «выдать» любую формулу — от бинома Ньютона до площади захвата объектива любого фотоаппарата, может мгновенно рассчитать траекторию полета снаряда. Но при всем практическом складе ума Коля неисправимый мечтатель.

— Представьте, собрались мы все через двадцать лет. Борис уже генерал. Командующий военным округом, и не меньше. А вот Костя ушел из авиации. Работает в Москве. Знаменитый хирург.

— А Коля, простите, Николай Александрович Кисляков, — подхватывает Иван Шамаев, — к этому времени стал знаменитым поэтом!

— Пушкин? — спрашиваю я, вступая в эту игру.

— Куда там! Бери выше! Во всех учебниках только одна фамилия, только одно имя — народный поэт Кисляков!

— Издеваешься, Иван? Но и ты неравнодушен к поэзии. Не ты ли сочинил: «Мой ПО-2 в тумане «бреет», выхлоп гаснет на лету».

— Пустяк! Пародия! — перебивает Иван. — А вот хотите послушать?..

— Валяй!

И Иван «валяет». Дымят и светятся в темноте огоньки наших цигарок. Шумно вздыхает Борис, затаилась на моем животе беспокойная голова Николая.

…Чаще, чем именины,
Тризны мы стали справлять.
Фашистские рвутся мины…
Вот взорвалась опять!
Не где-то,
А близко, рядом.
Нежданно. Коварно,
Вдруг…
И на войне снарядом
Вырван из жизни друг…[7]

— Пессимист! Эти бы стихи да Шмакову. «Упадническое настроение у сержанта Шамаева! А не паникер ли наш Шамаев? От паники до предательства — один шаг! Так и запишем: сержант Шамаев вступил на путь прямого предательства, потому как сочиняет стихи».