1000 ночных вылетов

Солдаты Красной Армии, воочию увидев зверства фашистов, неудержимо рвутся вперед, чтобы скорее освободить занятые противником города и села, вызволить из неволи и спасти советских людей. Наступательный порыв советских воинов нарастает день ото дня. Уже взят Орел, освобожден Белгород. Уже столица нашей Родины Москва впервые салютовала двадцатью артиллерийскими залпами из ста двадцати орудий войскам Западного, Центрального, Брянского, Воронежского и Степного фронтов в ознаменование их большой победы, и наступление наших войск все ширится.

Начальник оперативного отдела штаба полка капитан Мосолов каждый час перекалывает булавки с красными флажками, обозначая на карте линию фронта, которая неудержимо движется все дальше на запад.

Теперь мы уже почти не снимаем с самолета подвесные люльки, задания на транспортировку грузов поступают почти каждый день: подвезти горючее выдвинутому далеко танковому корпусу, перебросить боеприпасы, срочно перебазировать все службы истребительного полка ближе к сегодняшней линии фронта… Мы понимаем, что все это необходимо для общего дела победы, но самим нам охота бомбить, уничтожать и неотступно преследовать врага. Особенно тяжко перебазировать авиационные части и видеть, как еще необстрелянные юнцы, прибывшие только вчера из ЗАПа,[16] уже дерут нос и считают себя заправскими истребителями. С каким пренебрежением смотрят они на наши самолеты, на нас самих! Очень уж трудно все это сносить. Кажется, Константин Симонов назвал нас «чернорабочими авиации». Да, мы чернорабочие! И мы не гнушаемся своего дела. Ведь и наша работа направлена к одному — к победе.

И вот мы опять на аэродроме истребителей. На стоянках с десяток «яков». Остальные, по-видимому, в воздухе, ведут бой или патрулируют над нашими войсками. Пока наш командир договаривается с командиром истребительного полка о порядке перебазирования, мы, поставив свои самолеты в одну линейку, томимся ожиданием. И уже достал Борис свою неизменную гитару и тихо перебирает струны. Постепенно к нам подходят хозяева: техники и летчики-истребители. Судя по их чересчур бравому, воинственному виду, — молодые. Наверно, им еще не доверяют ведение боя, наверно, они оставлены здесь для перегонки самолетов, вот этих «яков». Тем не менее — истребители!

— Ребята, «кукурузники» прилетели!

— Рус-фанера!

— Этажерки!

Но мы упорно «не замечаем» насмешек. Рокочут струны гитары, а Яков Ляшенко подпевает Борису:

Мы летим, ковыляя во мгле,
Мы к родной подлетаем земле.
Бак пробит, хвост горит,
Но машина летит
На честном слове и на одном крыле…

— Ой, мамочка! Послушайте, что «кукуруза» поет! — не унимается какой-то штатный остряк из истребителей. — Вы-то хоть слыхали, как пушки стреляют? Транспортники!..

Борис зажимает струны ладонью и небрежным движением сбрасывает с шеи тесемку гитары. От этого движения распахивается на груди тонкий комбинезон и обнажаются привинченные к гимнастерке два ордена Красного Знамени и краешек погона. Борис расправляет плечи:

— Эх, ты…

— Извините, товарищ лейтенант, — смущенно оправдывается истребитель. — Я не знал… я думал…

— Килька! — обрывает оправдания Борис. — Килька в томатном соусе!

Дружный хохот всех присутствующих заставляет неудачливого остряка спрятаться за спины товарищей.

— Становись!

Сейчас скажут, кому, на каком самолете лететь, и в люльки усядутся «пассажиры».

— Запускай!..

У меня под правым крылом сидит тот самый остряк.

Время от времени бросаю на него взгляд. Позеленевшее лицо, в глазах страдание. Понятно — жара и болтанка изрядная. От его мертвенно-бледного лица мне и самому становится тошно. Эх ты, истребитель!

Передовые части нашего фронта уже в междуречье Десны и Днепра. Вышли так стремительно, что за ними не успевают тылы. И опять мы снабжаем танкистов горючим и боеприпасами. Танкисты подошли уже почти к самому Днепру. Они отыскали в лесу большую поляну и выложили на ней посадочное «Т». А вокруг еще бродят не уничтоженные группы фашистских солдат.