1000 сногсшибательных фактов из истории вещей

Вплоть до середины позапрошлого столетия парижская клоака была символом социальной патологии, потому что веками надежно укрывала в своем чреве изгоев и отверженных – бродяг, воров, убийц и бездомных детей. Но не одно только городское отребье находило пристанище в ее смрадной утробе. В непроглядной тьме извилистых коридоров, напоенных ядовитыми испарениями, прятались бунтари, еретики и вольнодумцы всех мастей: шайки свирепых майотенов[111] в четырнадцатом веке, гугеноты[112] в шестнадцатом и иллюминаты[113] Морена в семнадцатом. Около шестисот лет тому назад в паутине водостоков не единожды скрывался от правосудия Франсуа Вийон[114], перекати-поле и завсегдатай всех злачных мест Парижа, бывший школяр, уголовник, висельник и блестящий поэт, самокритично однажды заметивший: «Я Франсуа, чему не рад, / Увы, ждет смерть злодея. / И сколько весит этот зад, / Узнает скоро шея». Сохранилась даже легенда, что поэт-маргинал, облюбовавший парижское дно, как-то раз беседовал с великим Рабле[115] через железные прутья смотрового колодца, так сказать, de profundis[116], хотя к моменту рождения создателя бессмертного «Гаргантюа» Вийону должно было исполниться около семидесяти лет. А куда уходит Жан Вальжан с раненым Мариусом на плечах после катастрофы 1832 года? Все туда же, в зловонный лабиринт под мостовыми французской столицы. Так что Юджин Вебер совершенно прав, когда пишет, что, с точки зрения рядового парижанина, коммунальное и социальное неблагополучие всегда шагают рука об руку и являются по сути дела аверсом и реверсом одной и той же монеты. И в самом деле: июльская революция 1830 года сопровождается эпидемией холеры в 1832-м, а февральская революция 1848-го влечет за собой холеру 1849-го. «Революция и Реставрация породили в обществе страх перед вызревающими в подземельях „пороховыми за-говорами“, перед революционерами типа Марата и Бланки, которые казались исчадьями бездонного городского чрева». И хотя инсургенты XIX столетия вынашивали свои разрушительные планы отнюдь не в парижской клоаке, а в местах куда более уютных и комфортабельных, богатые домовладельцы и аристократы, напуганные взбудораженной чернью, усматривали самую непосредственную связь между потаенной жизнью катакомб родного города и социальной активностью его граждан. Если древние римляне на все лады воспевали свою клоаку, воздавая ей чуть ли не божественные почести, то скептические парижане – прагматики до мозга костей, чуждые восторженного пафоса, – именовали свою канализацию не иначе как Вонючей дырой. И у них были к тому все основания, поскольку капризное подбрюшье французской столицы неоднократно выплескивалось вовне. Слово Виктору Гюго:

«Наводнение 1802 года – одно из незабываемых воспоминаний в жизни парижан, достигших восьмидесятилетнего возраста. Грязь разлилась крест-накрест по площади Победы, где возвышается статуя Людовика XIV; она затопила улицу Сент-Оноре из двух выходных отверстий клоаки на Елисейских Полях, улицу Сен-Флорантен из отверстия на Сен-Флорантен, улицу Пьер-а-Пуассон из отверстия на улице Колокольного Звона, улицу Попенкур из отверстия над мостиком Зеленой Дороги, Горчичную улицу из отверстия на улице Лапп; она заполнила сточный желоб Елисейских Полей до уровня тридцати пяти сантиметров. В южных кварталах через водоотвод Сены, гнавший ее в обратном направлении, она прорвалась на улицу Мазарини, улицу Эшоде и улицу Марэ, где растеклась на сто девять метров и остановилась за несколько шагов от дома, где жил Расин, выказав таким образом больше уважения к поэту XVII века, чем к королю. Наводнение достигло наиболее высокого уровня на улице Сен-Пьер, где грязь поднялась на три фута выше плит, прикрывающих выходные отверстия сточных труб, а наибольшего протяжения – на улице Сен-Сабен, где она распространилась на двести тридцать восемь метров в длину».

Первая попытка исследовать тенета парижских клоак принадлежит французскому королю Генриху II из династии Валуа (1519–1559). В наши дни трудно сказать, насколько успешной оказалась разведка Филибера Делорма (а именно этому человеку король поручил инспекцию подземных свалок Парижа), ибо все карты и путеводители (если таковые имелись в наличии) давным-давно растаяли в пыльных архивах. И только без малого триста лет спустя нашелся смельчак, рискнувший спуститься в парижские катакомбы.

Гюго рассказывает, как однажды в 1805 году на прием к императору Наполеону Бонапарту явился на утренний прием министр внутренних дел и заявил буквально следующее.

«– Государь, – сказал Наполеону министр внутренних дел, – вчера я видел самого бесстрашного человека во владениях вашего величества.

– Кто же это? – резко спросил император. – И что он сделал?

– Он задумал сделать нечто невозможное, государь.

– Что именно?

– Исследовать клоаки Парижа.

Такой человек действительно существовал, и звали его Брюнзо».