1000 сногсшибательных фактов из истории вещей

«К 1840 году здесь образовался громадный пятиметровый пласт из жирных белых червей, питавшихся неиссякающими потоками крови. Червей продавали рыбакам, а процесс естественного гниения превратил Монфокон в огромный смердящий пруд. Большая часть этого месива просачивалась в землю, оттуда – в колодцы северной части Парижа, ветер же разносил зловоние по всему городу».

Османн, прагматик до мозга костей, никогда не уставал учиться и всегда поглядывал на соседей, угнездившихся за нешироким проливом, так как антисанитария терзала Британию испокон веков. Правда, Карамзин, навестивший величественный Лондон в том же, 1790 году, был в полном восторге. Его восхитила неброская аккуратность островитян: изрядно и без претензий на роскошь мощенные улицы, основательные двери, сработанные из красного дерева и отполированные воском до зеркального блеска, богатые лавки, радующие глаз изобилием товара, и стройный ряд фонарей по обеим сторонам проезжей части.

«Какая розница с Парижем! – восклицал Николой Михайлович. – Там огромность и гадость, здесь простота с удивительною чистотою; там роскошь и бедность в вечной противоположности, здесь единообразие общего достатка; там палаты, из которых ползут бледные люди в раздранных рубашках, здесь из маленьких кирпичных домиков выходят здоровье и довольствие, с благородным и спокойным видом – лорд и ремесленник, чисто одетые, почти без всякого различия; там распудренный, разряженный человек тащится в скверном фиакре, здесь поселянин скачет в хорошей карете на двух гордых конях; там грязь и мрачная теснота, здесь все сухо и гладко – везде светлый простор, несмотря на многолюдство».

Одним словом, город Арканар[118] в пору его имперского благополучия: добротные каменные дома на главных улицах, приветливый фонарик над входом в таверну и сытые благодушные лавочники за чистыми столами, неспешно потягивающие свое вечернее пиво.

Думается, что Николай Михайлович просто-напросто не разглядел изнанки, поскольку был очарован и ушиблен британской опрятностью и уютом: феномен, до боли знакомый советским гражданам, впервые очутившимся за рубежом на излете 70-х годов прошлого века. А между тем благоустроенный и почти стерильный Лондон, как и вонючий Париж, продолжали сотрясать эпидемии кишечных инфекций. В 1849 году холера унесла в могилу 14 тысяч жителей британской столицы, а через пять лет – в 1854-м – еще 10 тысяч. Королевская резиденция – Виндзорский замок – стоял на переполненных нечистотами выгребных ямах, а в Темзу ежегодно сливалось более девяти миллионов кубических футов жидких отходов. И только в начале 50-х годов позапрошлого столетия, когда гордые британцы сподобились наконец перелопатить родную клоаку, кривая смертности резко поползла вниз.

Когда барон Османн еще только приступал к своим эпохальным реформам (восторженный Гюго в свое время окрестил их революциями, и, быть может, не без оснований), он, конечно, держал в голове бесценный английский опыт. В 50–60-х годах XIX столетия длина парижских улиц всего лишь удвоилась, а протяженность канализации выросла аж в пять раз. В смрадных тоннелях заработала вентиляция, а энергия текучей воды окончательно победила зловоние: от выворачивающих наизнанку тошных испарений остался неуловимый легкий запашок. Триумфальное шествие механической цивилизации в очередной раз обернулось сокрушительным крахом средневекового варварства. Из подземного чрева Парижа выгнали бродяг и бандитов, а в запутанных лабиринтах канализационных стоков (1214 километров в 1911 году и 2100 километров в 1985-м) проложили сначала трубы, затем телеграфные и телефонные провода (и даже пневматическую почту), а еще через некоторое время – электропроводку, регулирующую работу светофоров. Парижская клоака, веками наводившая смертельный ужас на горожан, сделалась ручной и домашней. В 1867 году состоялась первая экскурсия по канализационным тоннелям. Однако скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Слово Юджину Веберу:

«Впрочем, отходы никуда не могли исчезнуть, только борьба с ними переместилась в пригороды. Еще в 1870-х годах содержимое разросшейся канализационной системы по-прежнему сбрасывалось в Сену безо всякой очистки. Хуже всего было в Клиши и Сен-Дени, мимо которых ежедневно проплывало 450 тонн неочищенной, бурлящей от газов массы. Она загрязняла берега, мешала судоходству, а зимой не позволяла реке покрыться льдом. Однажды отходы попытались использовать для укрепления набережной в Аньере, но новые берега стали гнить и смердеть. Прелестная река, знакомая нам по полотнам импрессионистов, на деле была отвратительным месивом – вплоть до Мелана и Медона (соответственно 75 и 100 километров от Парижа вниз по течению). К середине 1880-х годов, когда Сёра писал свою картину „Купание в Аньере“, проблема была уже почти решена, но никто, даже Рейд[119], не обратил внимания на то, что большинство импрессионистских пейзажей созданы в Аржантее, Шату, Понтуазе и Буживале, потому что эти места отделяла от вонючего Аньера крутая излучина Сены.