101 Рейкьявик

Лолыч: Значит, он их забывает у девушек после того, как… Знаешь, как все холостяки, которые не хотят ничем себя обременять. Они нарочно оставляют у дамы свои трусы, все такие, хи-хи, зассанные и вонючие… И тогда меньше риск, что даме захочется еще.

Я-ич: Ну а некоторым, наоборот, нравится Гютльфосс, а еще Гейзер. Хи-хи. Ты, Лолла, разве не знаешь?

Лолыч: Гейзер?

Я-ич: Ну да. ты же знаешь, он перестал извергаться, теперь только воняет.

Мамыч: Ну Хлин!

Я-ич: Мама, я же говорил: они все исчезают у тебя.

Лолыч: А-а, Берглинд! Ну ты даешь!

Мамыч: Хи-хи. Где же это?

Я-ич: В стирке.

Теперь они в ударе, прицепились к моим трусам и желают, чтобы я непременно их померил. Наверно, я стал таким кособоким, что одежда на мне больше не сидит. Я быстро возвращаюсь в гостиную в одних «Бонусных» трусах на голое тело. Встаю в различные позы. А они пищат и верещат, как на шоу Чиппендейлз. В отличие от мужчин, у женщин другой взгляд на стриптиз. Они, то есть женщины, несутся на всех парах. В то время как мужчины уходят в себя, движутся на пониженных оборотах, делаются серьезнее и глотают комок в горле. Шевелят кадыком. Лолла просит меня подойти поближе, дергает за резинку трусов, отпускает и говорит, что они в самый раз, добавляя: «Когда он вот такой, как сейчас». Они корчатся от смеха у себя на диване. Одноглазый безмозглыш как раз на уровне ее глаз, и я чувствую, несмотря на присутствие мамы, что ему хочется вытянуться и встать с ней лицом к лицу. Я побыстрее убираюсь вон из гостиной.

Трёст звонит в 23.15. Мы уже в будущем; я выключаю компьютер и телевизор. Близится полночь, и я шагаю по Лёйгавег.[11] Холодная темная снеговерть, ни то ни се, как бы пучина, пучина времени. Настроение первобытное, совсем древность: так долго шагать, а уши белеют и деревенеют на пронизывающем ветру, того и гляди разобьются, фарфоровые уши. А когда я перешагиваю порог заведения, мы опять возвращаемся к самому началу: 0000. Нулевой год.

«Замок» в полночь. Не так чтобы особенно клевое место. Несмотря на название — в подвале. Назвали бы «Каземат», было бы суровее. Спускаешься по ступенькам в прошлое. Кружало, в котором ты окружен утопшими в кружке: мрачный вертеп, стены из бутафорского булыжника, а на стенах мечи и латы (тоже бутафорские?). Из динамиков — рок-музыка прошлого века, саунд такой изношенный, словно эти пластинки вырыли при археологических раскопках: Black Sabbath, Deep Purple, Led Zeppelin. А когда мы втроем входим (я, Трёст и Марри), звучит, кажется, «Eye of the Tiger».[12] Словно мы все в мифе или в легенде. Мне кажется, будто я попал в сериал «Квантовый скачок».[13] Древняя Греция, только все в куртках и пиджаках. За стойкой — Вакх, взгляд в пустоту, старый палач, жирный и вероломный, градом сыплет удары на людей — пожизненных узников зеленого змия с глубокими рваными ранами на спинах, — у него блестящая экипировка: пивные краны как рычаги на орудии пытки, с каждым прикосновением к ним петля на шее затягивается все туже, он хохочет, а позади него целый арсенал: на полках — «Hot Shots», «Black Death», «Grenades». Он поигрывает бутылками, как винтовками, целится из них в намеченных жертв, а на стволах этой батареи у него глушители. Он зубами выдергивает пробки из бутылок и кидает их в толпу как гранаты, замешивает коктейль Молотова. Разливает по стаканам бурлящую кислоту, наполняет чаши ядом, а клиенты расписываются на чеках, как будто подписывают собственный смертный приговор. Обстановка весьма огненная. Кирюхи, под завязку залитые горючим, и кое-где между ними — синеглазки, а в груди у них газ. Одна из них (ц. 3500), как следует проспиртованная, подходит и спрашивает, не найдется ли у нас огоньку. Я подношу ей зажигалку с таким чувством, будто поджигаю ее. Она вспыхивает и благодарит сорокаградусным поцелуем. Я пытаюсь увернуться, но меня всего обдает чадом коптилки из губной помады.

Помещение вытянутое. Стойка длиной с открытый бассейн в небольшом городишке. На глубоком конце цепляются за бортик те, кто никогда не просыхает. Вдоль стойки — низкие кресла из непонятного светопоглощающего материала. Люди исчезают в них, как в черных дырах. Единственный источник света здесь — бутылки на стеклянных полках бара (желтоватое свечение цвета виски, словно робкий рассвет за горами на Камчатке), и еще пары три сережек со стороны кресел. И порой то тут, то там блеснет зуб при улыбке.

— Что-то мне это не катит…

— Да ладно тебе, Хлин! Что ты все стремаешься?!