101 Рейкьявик

Я брожу вокруг стола в черных штанах и белом свитере, как нелетающий пингвин. Руки — ни для чего, от них мало толку, я даже не могу их никому подать. Руку помощи. Лолла утирает лицо так, будто застегивает пенал. На молнию. Лиса закапывает добычу в сугроб. Я соболезную, но… Я ничего не могу поделать. Или сказать. Что может один-единственный черно-белый мужчина сказать женщине, которая плачет всеми цветами радуги? Я немного поднаторел в утешении плачущих беременных, но утешать плачущую безнадежную — мои пингвиньи руки опускаются. Она уже собрала все вещи и говорит — бесслезно трезво и по-стрейтерски, подвигая стул к столу:

— Ничего. Все нормально. Я беременна.

— Что?

Она поднимает глаза и едва заметно улыбается:

— Я беременна.

— Как? Ты же вроде сказала, что не можешь?

— Да. А теперь наконец смогла.

— Ну, ну… — задумчиво произношу я, и она мгновенно просекает, о чем я думаю:

— Не бойся, не от тебя.

— Ну? А от кого?

— От одного моего друга.

— Так, так…

— Он мне в этом… Мы так долго пытались… Мне так хотелось ребенка…

— А кто это?

— Он не из Рейкьявика, ты его не знаешь.

— А-а, этот, из Акранеса?

— Да.

— А как же мама?

— Она знает. Она все знает. Она согласна. Мы будем воспитывать моего сына вместе.

— Сына?

— Да. Я ходила на УЗИ. Это мальчик.

— Правда? Вот как.

— Да. Это ваще…

Это «ваще» — ваще супер!

Ну, брат, ты и даешь! Три беременности за три дня! Нет, за четыре. Страстная пятница — Хофи. Кайфовое воскресенье — Эльса. Материн понедельник — Лолла. Что же я в субботу-то сплоховал? Лопухнулся. Винни Ло Пух. Наверно, завтра я из дому не выйду. Хватит уже. Жизнь. «Оживи!» Так ведь она сказала? Хватит с меня трех жизней. Лолла. И ты, Лолла?! Это не я. Стала рыженькая курочка яичко высиживать. «Не я, не я», — сказал Хлин Бьёрн.[224] Хлин Бьёрн. Лин(чик) Ёрн(ик). Трех детей наерничал. И это я, который детей терпеть не может. То есть с ними говорить невозможно. Не о чем. Они ни во что никогда не влипали. Сижу на стуле и тружусь над сигаретой. Она ушла и унесла свои отчеты и свой плод. Рыженькая курочка. Сказала, что уже на втором месяце. Два месяца носит плод. А куда она его принесет? Ко мне. Это мог быть я. Или этот, из Акранеса… Постой-ка: в Акранес она ездила между Рождеством и Новым годом. Помню, что я здесь две ночи куковал совершенно один. А через несколько дней, когда настало «время лимбо»… Да. Это мог быть и я. Просто она надеется, что не я. Почему нет? Из-за мамы. «Несуразная эрекция». Вот уж не думал. Какой-то чувак из Акранеса. Какой у него воротник? Какой-нибудь плюшевый тип из провинциального гормузея, какой-нибудь «хороший человек», папистый хрен из общества содействия сексменьшинствам, председатель группы поддержки, какой-нибудь почетный член (а по нечетным зад) движения с девизом: «Окажем лесбиянкам помощь!» Подарим лесбиянкам жизнь. Какой-нибудь «хороший человек, с хорошим генофондом». Какой-нибудь жеребец, которого держат в загоне в Акранесе в одном нижнем белье, а может, верхнем чернье, а может, вранье и используют этого урода для продления рода. Хотя это, наверно, неплохая работенка. «Команда Акранеса забивает гол…» Да, он гол. И этот голыш насадил в Лолле целую грядку черных волосяных луковиц. Они так долго пытались… Акранесское семя с цементом напополам, цемент — «cement» — «semen»,[225] из цемента жизнь не отольется. Нет. Отольются ей эти слезы. Это я. Черт побери! Я, я, я! И Лоллу качает «Акраборг» на обратном пути, у сперматозоидов морская болезнь, ни один из них не доплыл до финиша. О нет. Лиса закапывает добычу в сугроб. Гроб. Для меня. Это я. За три дня мне удалось сделать ребенка трем. Кто скажет, что это не жизнь… Да. Я сделал ребенка трем. Хофи, сестре Эльсе и… маме.

Пришла мама, распакечивается, расшубивается, снимает с себя весь этот непонятный контекст, который называется «общество». Я тактично гашу сигарету. Как будто в этом есть что-то от аборта. На этот раз получается-таки погасить ее как следует. Хоть какая-то перемена после того, как эта жизнь, эта жизнь…

— А, о, привет, — ласково выдыхает она и ненадолго застывает передо мной.

Мама. В светлой шубе с двумя тяжелыми пакетами, утренние тени на веках и вечер в волосах, черные нейлоновые колготки: в них очерчиваются пальцы, как десять машин с выключенными фарами в потемках.