101 Рейкьявик

— Прости…

— Прости? Что простить? — спрашивает она с удивленной улыбкой.

— …меня.

— Тебя? За что тебя простить?

— Не знаю, — отвечаю я и фыркаю, как дурак.

— Ну… — говорит она и поворачивается, и: — Знаешь, там, в магазине, ну, в «Хагкёйпе»[233] столько народу, в мясном отделе к прилавку не протолкнешься, так что вот, пришлось купить замороженную пиццу, я знаю, что ты их не очень любишь, но ничего? Там были только такие, с перцем, ветчиной и грибами…

Я провожаю ее взглядом. Провожаю ее взглядом на кухню, вместе с перцем, ветчиной и грибами.

Часть 1. На нижней полке ночи — голый я

— Чем ты планируешь заниматься?

— Я?

— Да, ты. Что ты будешь делать?

— Сегодня?

— Нет, вообще, в будущем.

— В будущем?

— Да.

— Не знаю. Никогда об этом не думал.

— Тебе ничем не хочется заняться? Никем не хочется стать?

— Вообще-то нет…

— Но нельзя же всю жизнь сидеть на пособии по безработице.

— Почему же нельзя?

— Почему?… Ну, конечно, никто тебе не запрещает, но все же…

— Наверно, когда прямо с пособия перейдешь на пенсию, — вот тогда будет шок.

— Не думаю, что тебе начислят пенсию, если ты нигде не работал.

— Почему нет?

— У тебя же в пенсионный фонд никаких отчислений не было.

— А как же все эти бабушки, которые всю жизнь были домохозяйками?

— Ну, им что-то платят… какие-то гроши… Но если — прости, Берглинд, — если вдруг… Ведь мама не всю жизнь будет на тебя готовить, и ты не вечно будешь жить у нее на всем готовом.

— А что, какая-нибудь новость? Maма? Что случилось? У нее рак? Мама, у тебя рак?

— Хлин, ну не надо так говорить… нет-нет… У меня, тьфу-тьфу-тьфу, все нормально.

— Ф-фу-у!

— Хлин, ты так и не понял, на что я намекаю?

— Да понял я все…

— Надо думать не только о себе, но и об обществе. Если бы все сидели на пособии по безработице, каким бы было наше общество?

— По-моему, как раз к этому все и идет.

— Но, допустим, выплаты всех пособий прекратят. И куда ты после этого?

— Ну, не знаю… Тогда я попробую полечиться… несколько лет… А там посмотрим.

— Ха-ха. Я серьезно спрашиваю.

— А вот, постой-ка… Мама, тебе папа ничего не должен, какие-нибудь алименты там?… Какое-то время можно жить на них.

— Алименты?!. Когда они развелись, тебе стукнуло тридцать!

У Лоллы какой-то приступ серьезности, она допрашивает меня за ужином; это чревато последствиями, и затянувшийся разговор невольно напоминает об ее чреве. Пузо не собирается исчезать, а, наоборот, с каждой неделей все растет и растет. Как катящийся ком. На меня катящийся. За окном кухни весна. Деревья во дворе танцуют брейк.

— Да, точно. Когда прекращают выплачивать алименты?

— Их платят до шестнадцати лет.

— Как раз до тех пор, пока не начинают выплачивать пособие по безработице. Как у них все четко рассчитано. Отлаженная система, нечего сказать.

— А если тебе самому придется платить алименты?

Ага, вот оно. Спок! У меня в голове зловещая музыка, как в кино.

— Я? А почему?

— Кто знает, вдруг какая-нибудь девушка от тебя ждет ребенка?

— Ну? А ты почем знаешь?

Молчание. Лолла смотрит на маму. Мама смотрит на меня. Я — на Лоллу. Лолла — на меня. Вот такие у нас смотрины.

— Я недавно к зубному ходила, — говорит Лолла.

— Ах, вот оно что, — говорю я.

— Ты нам ничего не хочешь сказать? — спрашивает Лолла и, словно для того, чтобы подчеркнуть серьезность, лениво тянется за бумагой для самокрутки.

Я наблюдаю, как она вытаскивает бумажку из пачки, и не знаю, что ей сказать, и сказать ли, но тут звонит телефон, как раз в нужный момент, и я бросаю взгляд на маму, а потом мама встает из-за стола. Как будто она даже рада уйти: из-за этих разговоров, а может, из-за того, что ее беременная жена собирается закурить.

— Вот… Давай, я тебе фильтр дам. Так будет лучше… Для ребенка.

— Нет, ничего, спасибо.

После февральских событий Лолла распорядилась, чтоб ее отвезли в какую-то долину на Западных фьордах и промартовалась там до апреля. Какой-то филиал вытрезвителя. Когда она вернулась обратно, на ней уже был целый мешок. Она сворачивает самокрутку. Ловко. И облизывает. Как высокоразвитая кенгуру. Я подношу ей зажигалку. Слышу, как мама в прихожей в телефон: «Ой, правда?» После первой затяжки:

— Ну, Хлин…

— Олёв.

— Холмфрид…

— Что с ней?

— Палли Нильсов мне сказал, что она беременна… от тебя.

— От меня?

— Да. А ты не знал? Для тебя это новость?

— Нет, нет… Это просто у нее какая-то истерия.

— ИСТЕРИЯ?

— Да.

— По-твоему, это ИСТЕРИЯ, если она беременна, уже на пятом месяце!

— Тогда было бы заметно. Ты же у нас сама на пятом… живот.

— Так… значит, по ней незаметно?

— Нет. Просто пузырик.

— Мужчины видят только то, что хотят.

— А женщины получают, что хотят? — говорю я и собираюсь посмотреть на самокрутку в ее руке, но она уже быстро поднесла ее к губам, и мой взгляд так и остается на ее животе.

Лолла перестает затягиваться и быстро говорит:

— ЭТО еще что?

Мама вешает трубку, и мы молчим до тех пор, пока мама не входит в кухню. Сейчас она просто глина, а брега нет. Лицо такое, что хочется спросить: «Что?» Этот вопрос берет на себя Лолла.

— Эльса. У нее был выкидыш.