101 Рейкьявик

Шварценеггер на банкете в Швейцарии. Я верхом на Анне. Она тянется своей сигаретой по направлению к пепельнице на столике. Не дотягивается. Она говорит: «Давай чуть-чуть подвинемся». Я пытаюсь членом подтолкнуть ее к столику. Она стряхивает пепел в пепельницу. Я продолжаю. Она говорит: «Я этот фильм уже видела. Пошли в постель». Когда мы входим в спальню, в телевизоре взрывы. Я совсем забыл про водяной матрас. Часы на ночном столике показывают половину восьмого. Мы ныряем. В гостиной грохот, под нами журчание. Я этот фильм смотрел дважды. Я помню весь сюжет. Анна терпеливо покачивается взад и вперед на матрасе. Похоже, я в ближайшее время вряд ли кончу. Развлекаюсь тем, что по звуку из телевизора пытаюсь представить себе видеоряд. (Здесь я пропускаю 90 минут.) Когда кассета заканчивается, меня переполняет какая-то пустота. Анна смотрит мне в глаза. Я отвожу взгляд. Я продолжаю ее трахать. Мне это надоело — сил нет!

С эрекцией ничего не происходит. Я сказал, гарантия — год. Уже десять часов утра. Я все еще продолжаю трахать ее. Все же лучше, чем разговаривать с ней. Звонок в дверь. Эта ее татуировка меня достала. Еще один звонок в дверь. Анна выкарабкивается из-под меня и из постели, надевает халат и оставляет меня одною качаться на волнах матраса.

Судя по голосам, это пришли ее мама и маленький Мауни. Теперь я знаю, чем мне заняться. Вопрос только в том, окажется ли Мауни достаточно узким для того, чтоб я наконец кончил. Судя по голосу, да. Судя по всему, им пользовались всего четыре года. В смысле, голосом. Мауни входит в спальню. Кожа у него темная. Он говорит: «Хай!» Я отвечаю: «Хай!» Он подходит к постели, глядит испытующим взглядом. Из гостиной доносятся голоса Анны и ее мамы. Увидев презерватив, Мауни останавливается. Он спрашивает: «А сто это у тебя?» Я тяну за презерватив и говорю: «Это? Это презерватив». Он говорит; «Призирвати-ив?» Я говорю: «Да». Он спрашивает: «А засем он тебе?» Я отвечаю: «Ну, чтоб у тебя случайно не завелся братик или еще чего-нибудь…» Анна входит в спальню, замечает Мауни и берет его на руки. Ее мама заходит на порог. Мама (ц. 45 000) миловиднее, чем Анна. В ее распоряжении было больше лет для того, чтобы стать миловиднее, чем Анна. Анна уводит Мауни и закрывает двери. Я остаюсь лежать. На водяном матрасе в западном районе столицы. Son of a dyke. Сбрасываю с себя одеяло и презерватив. Дрочу. Один в открытом море. Слабая качка. Рыбак в лодке. С ручным шнуром. Пока дрочу, думаю о маме в гостиной. Вижу, как передо мной покачивается ее лицо. Вижу густую красную помаду вокруг желтых, как слоновая кость, зубов. Представляю себе, как помада обхватывает мой член. Может, у старушки лучше выйдет? Так же, как яблочные пироги у нее выходят лучше? Я хочу маму. Billy Don’t Be a Неro[257]. Я встаю, выхожу в гостиную и ложусь на маму, сидящую на диване в своей юбке, жакете и шали.

Когда я наконец добрался до места, похороны уже начались. Это называют «капеллой», но на самом деле это бывшая больничная палата, из которой убрали кровати, чтобы сэкономить на системе здравоохранения. Умирать дешевле, чем рождаться. При этом экономится кислород.

Мама, Лолла, Эльса, Магги, мальчики, папа со своей Сарой, Ваг(о)н со своей Тележкой, бабушка, а еще Эльсина подруга (ц. 60 000), которой я не знаю. Уже тут. Мама оборачивается и смотрит мне в глаза, не меняя выражения лица. У нее на лице это непоколебимое материнское выражение, неизменное, как почерк в записке на обороте конверта, которая ждала меня на кухонном столе, когда я пришел домой:

«Мы уехали на похороны. Начало в два часа, Крещенская капелла в Центральной больнице. Вход через родильное отделение. Б. С.».

Мой кайф кончился. Было клёво, стало блёво. Я сел в предпоследний ряд. Они все впереди. Хорошо, что я надел эту куртку. Гробик стоит на столе перед алтарем. Ишь ты, до чего дошли: таких — и хоронить: безымянных, нерожденных. Носишко едва наметился — а уже имеют право на персональные похороны, гроб и крест. Гробик не больше среднего аквариума. Полного околоплодной жидкости. Хотя нет… «Вход через родильное отделение». Что-то в этом есть…

Эта капелла — бывшая больничная палата. Здесь умирали люди. Разве в церкви умирают? Нет, в церкви никто не умирает, но все умершие отправляются в церковь. Дядя Элли сказал: «Я в церкви не покажусь до тех пор, пока меня туда не понесут». В смысле: пока тебя не заставят за это платить. Лиза Лиза (ц. 2 000 000) and the Cult Jam[258]. Она была католичка. У них самые роскошные груди.

Теперь здесь кровь не течет по жилам, а пьется из чаш, и все из того же человека. Никто не вышивает крестиком, зато все крестятся. Вместо наркоза — молитва. Где подкачали врачи — как следует раскачались попы. Белый халат, черная ряса. «Первый исландский душеносец вернулся на родину после успешно проведенной операции в Гётеборге». Откуда эта фраза?