12 шагов к состраданию

Жизнь Кристины изменилась к лучшему, когда она ушла от Марио и с помощью нового партнера открыла бизнес в сфере общественного питания. И все же она не колебалась в своем убеждении, что призвана работать с детьми во Вьетнаме. В 1989 году, почувствовав, что время пришло, она отправилась в эту страну. Однажды она наблюдала, как две нищие девочки играют в уличной грязи. Одна из этих девочек улыбнулась ей и попыталась ухватить за руку. И тут на Кристину нахлынули воспоминания, воспоминания, которые она хотела прогнать и подавить. Она, было, зашагала прочь с мыслью: не хочу больше горя, не хочу больше трудностей. Однако в голове стучало: «Нет разницы между ирландской канавой и вьетнамской канавой. По большому счету, это одно и то же». Внезапно прошлое и настоящее сошлись воедино, и Кристина осознала: вьетнамская девочка – это и есть ребенок, которого она видела во сне много лет назад. Плача, она так и осела в грязь. Она обняла детей и пообещала заботиться о них. Это стало поворотной точкой: «Здесь найдут разрешение боль, печаль и гнев моего ирландского детства. Я буду работать с уличными детьми Хошимина. Я останусь здесь. И здесь я найду счастье».[206]

Она все время была голодна: как-то зашла в храм и стала есть подтеки воска со свеч перед статуей Христа. Священник увидел и выставил ее вон

Отныне Кристина посвятила жизнь уличным детям Вьетнама. С помощью богатых бизнесменов она основала сиротский приют, а впоследствии в Лондоне – «Фонд Кристины Нобл», который собрал тысячи долларов. Это помогло ей открыть в Хошимине в 1991 году Детский медицинский и социальный центр (всего спустя два года после первого приезда в страну). Сейчас есть филиалы во Франции, Соединенных Штатах и Австралии. Когда она только взялась за дело, друзья говорили, что никаких перспектив у нее нет. «Один человек погоды не сделает», – уверяли они. Однако Кристина думала: «В юности мне нужен был всего один человек, который понял бы мои страдания… Один – это очень много». Жизнь доказала, что так оно и есть.[207]

Обратим внимание на момент узнавания. Когда Кристина взглянула в лицо ребенка, она увидела себя; она поняла, что нет никакого «мы» и «они»; по большому счету, это одно и то же. С чисто рациональной точки зрения звучит странно: между вьетнамской и ирландской канавами немало различий, и, казалось бы, Кристине логичнее помогать бездомным детям в Ирландии, а уж реальной связи между ней и вьетнамской девочкой и вовсе не было. Однако в ходе предыдущих шагов мы вырабатывали сочувственный подход, основанный на воображении больше, чем на логике. Мы увидели, что в страдании не одиноки: страдают все. Вместо того чтобы удаляться в эдакий внутренний дворец, наподобие того, в каком Будда провел юность, мы позволяем собственному несчастью и несчастьям других людей войти в наше сознание. Мы узнали, что нельзя выделять себя в особую, отдельную категорию. Вместо этого мы постарались культивировать шу (взаимность, великодушие), вдумчиво соотнося свои страдания со страданиями окружающих. В результате мы начинаем обретать то, что тибетские буддисты называют «неспособностью выносить вид чужих страданий»: мы ощущаем их почти столь же остро, сколь и собственные.

Перед нашим взором, пожалуй, проходит больше страданий, чем перед взором предыдущих поколений: каждый день потоки скорби льются на нас с экрана телевизора. От этого легко устать и начать закрываться: дескать, эти несчастья от нас далеко, а сделать мы все равно ничего не можем. Наверное, до своего сна Кристина видела и подсознательно запомнила знаменитый телерепортаж о том, как маленькая вьетнамская девочка убегает в ужасе от напалмовых бомб: больше любой политической речи этот образ настроил общественное мнение в Америке против вьетнамской войны. Она легко могла выбросить его из головы и сказать себе, что хватит с нее переживаний. Однако она подсознательно провела связь между собой и вьетнамским ребенком. Она не позволила себе забыть сон, словно знала в глубине души: это ключ, который выведет ее саму из лабиринта.