12 смертей Грециона Психовского

Федор Семеныч находился где-то на грани миров: художественного и реального. Карандаш в его руках совершал невероятные трюки, то оказываясь в одном углу листа, то — в совершенно противоположном. Художник напоминал обезумевшего паука, использующего все восемь лапок для скоростного плетения паутины — но вот только из-под руки Аполлонского постепенно выходил портрет сидевшей напротив лемурийки — чуть полноватой, — приправленный, конечно, вымышленными деталями. Федор Семеныч как минимум зачем-то добавил девушке карандашных веснушек, как максимум — наворотил с задним фоном такое, что страшно. Там теперь гуляли какие-то здоровые рептилии, ни то драконы, ни то динозавры — короче говоря, художник разошелся.

Карандаш остановился — Федор Семеныч подумал, чего бы еще интересного добавить, чтобы портрет выглядел совсем по-героически. В голове вылупилась какая-то светлая мысль, и рука вновь задергалась.

— Среброкистый Феб, — раздался крик. Лемурийка обернулась, а вот Аполлонский — отнюдь, проигнорировал восклицание. Когда художник уходил в работу с головой, он даже не замечал телефонных звонков — как-то раз студенты целый день трезвонили ему, потом раздобыли адрес в деканате, приехали домой, звонили в дверь, но никто все равно не открывал. Так они и подумали, что их преподаватель, стало быть, склеил ласты, и уже обрадовались, что рубежный контроль отменяется, но закончивший работу Федор Семеныч как раз в это время открыл дверь, сказав:

— Я все прекрасно слышу.

Потом он оглядел кислые лица студентов и добавил:

— Если вы подумали, что я помер и рубежного контроля не будет, не дождетесь.

А после Аполлонский пригласил всех на чай и долго травил самые непристойные байки о художниках, которых знал в достатке: одного Дали и Ван Гога с Гогеном хватало на добрых три часа, а уж когда начинались приключения Тулуз-Лотрека в кабаре…

— Феб… — на этот раз Грецион потряс художника за плечо — это возымело эффект.

— Я работаю, — промямлил Федор Семеныч и вновь склонился над блокнотом.

— Это важно, — не мог угомониться Психовский.

Художник тяжело вздохнул, вспомнив недавные перепады настроения профессор.

— Только прекрати трясти меня, — выпалил тот и посмотрел на сидящую напротив лемурийку, потом — обратно на блокнот. Снова вздохнув, Аполлонский выдрал лист и вручил его девушке.

— Прошу меня простить, — улыбнулся он и, недовольно заворчав, повернулся к Грециону. — Я бы ни за что не отвлекся, не зная, что ты можешь на меня снова наорать, и у тебя будет рациональная и не пустяковая причина дергать меня — как и всегда. Вот будь ты каким-нибудь там Близнецом…

— Занимательную астрологию мы отложим на потом, — профессор отвел друга в сторону, слишком уж сильно дернув и схватив за плечо, словно таскал мешок с картошкой. — Потому что сейчас начнется еще более занимательная астрология.

— Мне готовиться к лекции, о любитель учить всех и вся? Уже полез за зачеткой…

— Ну, почти, — Психовский хотел ухмыльнуться, но у него не вышло, недобрый оскал почему-то никуда не сошел до конца. — Я понял, почему меня беспокоят все эти змеи.

— Ты имеешь в виду, ящерицы? — Аполлонский поправил шляпу.

— Нет, змеи. Каменные, — словно в доказательство, Грецион ткнул в сторону ближайших колон — художник прищурился, потом кивнул. — Ты же в курсе, что почти ни в одной архитектуре цивилизаций древнего мира этих гадин не использовали?

— Тебе честно сказать? Более-менее в курсе.

— Отлично. И ты, наверное, знаешь, почему.

— Ну, потому что… — договорить Федор Семеныч не успел.

— Потому что змеи, — продолжил вместо него Грецион. Художник не обиделся — он знал, что, если его друг пустится в объяснения и лекции, его даже летящий навстречу паровоз, груженый динамитом, не остановит. Грецион в этом оттиске учился сам и учил других всю жизнь, — всегда были на плохом счету, за редким исключением. Змеи живут в земле, они для многих олицетворяют смерть, приход из подземного мира. Давай с тобой вспоминать религии. В Древнем Египте огромный змей Апоп — воплощение тьмы и зла, готовое пожрать солнце, добавим туда еще немного демонов-змей из мира мертвых Дуата. В Вавилоне чудовище Тиамат — дракониха, но считай, почти змея, было тем же воплощениям зла и мрака, после убийства которой сотворили привычный нам мир.

— Георгий Победоносец, — подсказал Аполлонский.

— Именно! Даже если мы идем в веру в одного бога — тут тебе и драконо-змий, которого пронзают копьем, и сам змий-искуситель. Да даже Греки не особо любили этих чешуйчатых, думаю, про Гидру особо вспоминать не надо будет, и злому лику бога Диониса приписывали змею, связь с миром мертвых. А еще там же у Тифона ноги змеиные, в мелких поселениях у Черного моря змей считали символами смерти, про Василиска я вообще промолчу…

— Но? — протянул художник, догадавшись, что за всей этой чередой последует не просто «но», а большое и жирное «НО».