12 смертей Грециона Психовского

— А я пустое место, — проворчал Федор Семеныч вслед уходящему правителю. — Ни здрасьте, ни до свиданья, все профессор и профессор…

Грецион повалился на каменный пол и обхватил голову руками — нахлынула волна невероятной усталости, словно бы весь день он таскал на себе телегу, потому что коней в кабаке на перекрестке кто-то очень удачно стащил. Разговаривать с Заххаком было все равно, что принимать на себя удар боеголовки.

Ушедшие во имя Духовного Пути боги, подумал Психовский. Боги, от которых отказались насильно, которых лишили веры. Откуда-то профессор знал, что с исчезновением народа, с исчезновением веры, погибают и боги, чтобы переродиться в новых — это что-то на подобие утилизации мусора, когда из никому не нужного учебника по физике 1819 года делают новенький справочник по миру маркетинга, очень востребованный, надо сказать. Но чтобы насильно заставить всех отказаться от своих богов…

Надо сказать, что профессор вовсе не был атеистом — он очень даже верил в реальность богов, и жизнь постоянно подкидывала дров уверенности в эту топку. Загвоздка состояла в другом: разнообразия этих божеств было столь велико, что Психовский разрывался, в кого именно верить — поэтому, просто верил в существование всех богов. А уж канули они в Лету, или продолжают сидеть где-то на горах Олимпа или в джунглях Южной Америки — вещь не столь важная.

Голова снова заныла, и Грециону вдруг отчетливо привиделось, как гибнут боги Лемурии — их огромные туши не выдерживают собственного невероятного веса и тогда божества падают, продолжают столетиями немощно лежать средь увядающих даров, задыхаясь, пока жизнь и вера постепенно покидают их, а тела — пусть и сотканные из чего-то эфирного — сохнут, скукоживаются, теряют былую славу. Медленное мучение длиною в вечность, вспыхнувшее в голове профессора чередой ярких, пугающих и завораживающих одновременно образов, где — почти как в доме Облонских, будь они религиозными фанатиками — смешало в сознании божеств разных народов, ведь лемурийских Психовский никогда не видел. И ведь все это лишь ради того, что жители стали верить в одного человека, в его Духовный Путь… А потом, когда не осталось ничего, в сотканную из чистой черноты картинку в голове ворвался Вавилонский Дракон с его огромными глазами, а вдалеке, отделенный звонкой перегородкой, на фоне Змееносца колыхался таинственный Змий, вобравший в себя черты всех страшных мифических Змиев других народов.

Вдруг посреди этой мрачной картины ни с того ни с сего появился Аполлонский.

— Эй, Грецион, — услышал профессор, вернувшись в реальный мир. — Так и будем сидеть?

Психовский, вынырнув из размышлений, сперва посмотрел на пол — и только сейчас разглядел на белых камнях изображения четырех ни то пернатых змиев, ни то драконов, своими телами составляющих кольцо — затейливая композиция, ничего не скажешь.

— Грецио-о-о-н, — настойчивей протянул Федор Семеныч.

— Да закрой ты ж рот на минутку! — гаркнул профессор. — Дай в себя прийти.

— Нет, ты приходи на здоровье, только не кричи, это я, старый-добрый Аполлонский. Но мне вот лично надоело сидеть и насвистывать песенки. А ты приходи, приходи — только давай на свободе, а?

Грецион посмотрел на явно раздраженного сложившейся ситуацией художника — тот зачем-то встал и теперь крутил в руках соломенную шляпу.

— Я бы с удовольствием, но если ты забыл, то мы немного в чертовой темнице, хоть без железной девы — и темницу эту явно строили не на отвались. А у меня все, как обычно, трещит и шатается внутри. Если у тебя есть идеи…

— Грецион, — хмыкнул Федор Семеныч. — У меня есть опыт в этом деле.

Профессор вздохнул. Опыт Аполлонского сводился к тому, что однажды его посадили в изолятор на двое суток — а ведь все началось с вечера пятницы: в каком-то даже не кафе, а скопище хипстеров и художников, Федор Семеныч пообщался с одним джентльменом (так он думал до того рокового дня) о творчестве… казалось бы, что страшного может произойти? Беседа извилистыми тропами дошла до работ российского авангарда, и Аполлонский начал доказывать, что картины Кандинского гроша медного не стоят, это просто какие-то треугольники с черточками, и динамики в этой его геометрии — ноль. И все бы ничего, да только собеседника это так задело, что начался жаркий спор, раскалившийся до сумасшедшей драки — бедного джентльмена пришлось увозить на скорой. Соль истории в том, что каким-то неведомым образом Аполлонскому удалось просидеть двое суток, а не пять, как было положено — но Федор Семеныч мог прикинуться белым ангелочком, если очень уж прикипало.

— Если ты сейчас опять вспомнишь ту историю с дракой… — протянул Психовский.

— Грецион, а ну-ка посмотри на меня, — с неестественной для себя суровостью чуть ли не рявкнул художник. — У меня всегда есть идеи. Но конкретно сейчас у меня есть идеи, как нам выбраться, а тебе так плохо, что ты срываешься на людей. Так что просто сиди и слушай, хорошо?

Пока профессор задумчиво смотрел на друга, тот достал лемурийскую самокрутку-папиросу и закурил.