12 ведущих философов современности

И в то же время Уильямс считает, что в некоторых случаях, когда не был выполнен долг, одобряемый с социальной или философской точки зрения, у человека, нарушившего этот долг, нет причин для сожалений и чувства вины. Чтобы проиллюстрировать проблему невыполненных обещаний, важности планов и психологической призрачности долга, Уильямс предлагает рассмотреть гипотетическую фигуру человека, похожего на заблудшего художника Гогена («Моральная удача», 20-39). «Гоген», не подчиняя свои поступки требованиям кантианской или утилитаристской морали, следует своим наклонностям и оставляет жену и детей, чтобы писать картины на Таити. Покинутая семья неплохо переносит расставание, а «Гоген» пишет прекрасные и исполненные глубокого смысла картины, внесшие неоценимый вклад в историю искусства и в эстетический опыт человечества, хотя поступки и действия «Гогена» в реальной жизни не сулят ничего, кроме обнищания, самоубийства, горя и несчастий. Следствием (в случае обычного человека), по Уильямсу, было бы «сожаление деятеля», и наличие такого сожаления могло бы послужить — при таком сценарии — смягчающим обстоятельством, не позволяющим вменить художнику объективную ошибочность Действий. Возможность сослаться на сожаление деятеля, а не простая возможность нарушения моральных норм, делает рискованными некоторые решения. В результате преследования некой цели (или в каких-то случаях из-за невозможности преследования этой цели) «человек может сломать себе жизнь или же, если он не доведет дело до логического конца, может впасть в состояние пустого существования, и ему потребуются титанические усилия и везение, чтобы вернуться к тому, ради чего стоит жить» («Стыд и необходимость», 70).

Цели и перспективы этики

Цель некоторых теоретиков морали заключается в создании формально непротиворечивой системы норм, по возможности не противоречащим правилам, продиктованным нравственным чутьем большинства простых людей. При таком взгляде этическое исследование сводится по большей части к устранению теоретических несоответствий. Так, если вы утверждаете, что убеждены в святости и неприкосновенности человеческой жизни, вы должны выступать также против войны и абортов. Если же вы выступаете только против чего-то одного из этого, то вам, согласно учению Сократа, надо заново сформулировать понятия, с помощью которых вы выражаете свои убеждения. Подобно Витгенштейну, Уильямс считал безосновательной такую чисто техническую критику убеждений. Должны ли мы стремиться к построению логически непротиворечивого и универсального набора моральных убеждений, чтобы овладеть картезианской «абсолютной концепцией» нравственной реальности?

Уильямс различает этику (науку о том, как жить, которой присуще чуткое и исторически обоснованное аналитическое понимание вопросов поведения и отношений, — к чему стремился и сам философ) и мораль (которую он периодически называл то кантианским, то посткантианским «частным учреждением», базирующимся на представлениях о неизбежном или регламентируемом долге и о неподверженности истинно нравственного деятеля влиянию везения или трагической случайности). В «Этике и границах философии» Уильямс выступает за ограничение претензий современной теории морали доказать существование обязанностей и решений, обязательных для всех. Здесь мы снова видим интерес Уильямса к внутренней и внешней стороне дела. Он отрицал, что какой-либо философский метод способен решить эту проблему, и, в свою очередь, рассматривал вопросы, возникающие при аморальном подходе к проблеме из-за несходства культурных норм и конфликта индивидуальностей и устремлений. Мы не можем обосновать нормы, ограничивающие необузданный эгоизм индивида, которому нет никакого дела до морали; мы не можем объяснить ему, почему он должен подчиняться какой-либо дисциплине, хотя, к счастью, найдутся люди, находящиеся вообще вне этических институций и вне практической этики отношений. Научное исследование по необходимости доходит до границы своих возможностей и использует при этом методы, которые сами по себе являются предметом произвольного соглашения; соответственно оно является объективным только отчасти. Но в морали не существует аналогий — упомянутое соглашение едва ли возможно без принуждения, и даже если бы это оказалось возможным, то такое соглашение свидетельствовало бы о существовании объективных моральных норм не больше, чем стандартизация одежды могла бы свидетельствовать о существовании объективного «дресс-кода». Уильямс подчеркивает, что с тем, в чем воистину убежден кто-то один, должны соглашаться и некоторые другие, но было бы неверно утверждать, что правильно проведенное мной в ситуации X моральное рассуждение должно совпасть с результатами правильно проведенного морального рассуждения других о том, как они (или даже я сам) должны поступить в ситуации X.