127 часов. Между молотом и наковальней

После четырех циклов согревания, расслабления и дрожи наступает полночь — время для очередного глотка воды. Время бежит очень быстро, не так быстро, как предыдущей ночью, но мне удается сохранять тепло эффективнее, чем вчера. Я поднимаю налгеновскую бутылку с ее места на песке и ругаю себя за то, что слишком туго завинтил крышку. Только зажав бутылку между коленями, я справляюсь с ней и подношу горлышко к губам ровно под таким углом, чтобы двадцать граммов прохладной жидкости попало на язык. Один глоток запускает цепную реакцию нарастающей жажды: мне мало, я хочу больше, я хочу разом выпить всю оставшуюся воду.

Не делай этого, Арон!

Чудовищным усилием воли мне удается заставить свою руку закрыть бутылку и убрать ее на место. Это хороший знак — я пока еще могу управлять своими реакциями и держать в узде инстинкты в пользу долгосрочной стратегии. В какой-то момент — в пределах суток — я останусь без воды. Интересно, что тогда я буду делать со своей дисциплиной? Продолжу ли ритуал открывания бутылки, пытаясь выдавить последние молекулы воды из твердого пластика? Явственно представляю, как мой пересохший язык шарит по краю давно высохшего горлышка бутылки в безнадежном усилии выцедить еще хоть что-нибудь.

Возвращаясь к чередованию суеты и отдыха, я мысленно планирую последующие шесть часов. Еще восемь циклов перематывания веревок, перемежающихся десяти- или пятнадцатиминутными промежутками относительного покоя, и придет рассвет. Я не могу спать, но минуты спокойствия дают мне возможность сосредоточить силы. О спасателях или о доступных мне вариантах спасения стараюсь не думать. Большую часть времени я смотрю на то, как мое дыхание конденсируется на внутренней части водонепроницаемого мешка для веревки. Почему-то мне комфортнее, когда, засунув в мешок голову, я еще некоторое время не выключаю фонарь; вероятно, это помогает мне бороться с приступами клаустрофобии. Мешок не намного больше, чем пластиковый пакет из гастронома, тот самый, с которым не разрешают играть детям. Немного нелогично совать в него голову, но таким образом я существенно уменьшаю потерю тепла и не даю ему улетучиться в ночное небо. Как только привыкаю к черным внутренностям сумки, я выключаю фонарь, слушаю свое дыхание, ощущаю влагу, скапливающуюся внутри, и расслабляюсь, насколько это возможно, в ожидании утра.

Становится все холоднее. Термометр в моих часах показывает 11,5 градуса, но я справляюсь. Каждый раунд судорог мучителен для меня, но эта дрожь говорит о том, что мои рефлексы пока еще работают нормально. Они могли бы отказать от стресса и из-за травмы. Мне повезло, что упавший булыжник не вызвал большой кровопотери, иначе я мог бы получить гиповолемический шок.[66] Сердце пыталось бы прокачать недостаточный объем крови через все трубки моего организма. Но отсрочка приговора бессмысленна. Рано или поздно метаболические процессы организма перестанут слушаться своих законов, и тогда ко мне придет бесформенная смерть.

Я решаю снова долбить валун, чтобы хоть немного согреться, поскольку обустройство ног в веревках обеспечивает меня недостаточным количеством работы. Кроме того, стуча по камню, я займу чем-то мозг, хотя и не надеюсь на успех. Я уже понял, что, когда выдалбливаю из валуна какую-то часть, он только больше оседает. Та область, где я долбил вчера, провернулась в сторону моей правой руки, уничтожив труды всей предыдущей ночи. Но уже через пять минут работы я согрет, кладу мультитул обратно на валун, снова натягиваю сумку на голову и расслабляюсь. И теперь каждый цикл моего ночного выживания включает в себя символический подход к валуну с тупым лезвием ножа или с напильником.

Цвет неба постепенно изменяется от черного к светлому. Итак, чередование судорог, ковыряния камня и возни с веревкой протащило меня еще через одну ночь. Я не чувствую никакого душевного подъема. Мне остро не хватает действия и стимулов. Помимо унылого и утомительного выживания, моя ловушка несет с собой еще одну беду: невозможность целиком и полностью занять мой ум. Временами я чувствую себя при деле, бывает, даже по часу, но от монотонности и неподвижности мозг начинает томиться. Если обезвоживание и гипотермия не убьют меня в последующие несколько дней, то скука и безделье могут притупить мои инстинкты и ослабят волю к жизни. Один вопрос преследует меня: насколько я должен быть измучен, утомлен и опустошен, чтобы самоубийство показалось мне единственным развлечением, способным разогнать тоску?