127 часов. Между молотом и наковальней

Просто откинься назад. Еще немного. Еще немного. Вот так, Арон. Наступи вот на тот камень. Нет, сначала левой. Хорошо. Спокойно. Теперь правой ногой. Отлично. Откинься на веревку. Доверяй ей. Толкни задницу назад. Выпрями ноги. Теперь выдай еще немного веревки. Медленно. Меееееееееедленно. Хорошо. Теперь держись крепче.

На верхней части дюльфера высока вероятность застревания веревки. Вес веревки создает дополнительное трение в спусковухе, мне приходится его преодолевать, чтобы потихоньку протравливать веревку. Усилия, с которыми я это делаю, лишают меня последних сил. Но не настолько, чтобы я отпустил веревку и потерял равновесие. Это примерно так же, как, то и дело останавливаясь, вести машину в плотном потоке на скорости десять километров в час, вдавив в пол педаль газа и управляя движением с помощью ручного тормоза. Я должен отпустить тормоз, чтобы начать двигаться, но высока опасность отпустить его слишком далеко и потерять контроль над ситуацией. Я ограничен одной рукой и не могу вытянуть другую руку к опоре и стабилизировать себя, когда начинаю закручиваться в том или ином направлении, перемещая ноги через неудобный, неровный край полки. В основном я беспокоюсь о том, что стравлю слишком много веревки, упаду с полки и ударюсь о ее край плечом или головой, а затем отпущу веревку. Воздух, нагретый на медленном огне, иссушает мои поры, я переживаю три минуты жестокой пытки, пока совершаю длинный ряд микроскопических подгонок и маневров, чтобы перебраться под полку. Наконец-то я пропускаю через Эй-ти-си еще немного веревки, мои ноги отрываются от нижнего края полки, и я свободно повисаю у стены примерно в двадцати метрах от земли. Беспокойство сменяется головокружительным восторгом, когда я поворачиваюсь вокруг оси и вижу амфитеатр, с комфортом паря в воздушном пространстве. Чем ближе я к земле, тем быстрее двигаюсь; скользя вниз, я слышу эхо от пения веревок, протягивающихся через Эй-ти-си.

Коснувшись земли, я продергиваю оставшиеся концы веревки — метров по пять — через спусковуху и тут же бросаюсь к грязноватой луже. Укрываюсь от солнца в прохладной тени, резко сбрасываю левую лямку рюкзака и — осторожно — правую и снова достаю налгеновскую бутылку. На этот раз, открыв крышку, я выливаю содержимое на песок и наполняю бутылку из лужи, зачерпывая листья и дохлых насекомых вместе с пахучей водой. Я так иссушен, что чувствую языком водяную взвесь в воздухе вокруг лужи, и это распаляет мою жажду. Я взбалтываю жидкость, чтобы ополоснуть бутылку, и снова выливаю в сторону.

Зачерпывая бутылкой из лужи второй раз, я вновь наполняю ее коричневой водой. Пока несу горлышко бутылки к губам, успеваю задуматься — тянуть мне воду глоточками или хлебать от души, и решаю сначала глотнуть, потом опустошить бутылку. Первая капля попадает мне на язык, и где-то на небесах вступает хор. Вода прохладная и, что самое замечательное, сладкая, как бренди, как хороший послеобеденный портвейн. Я выпиваю литр за четыре глотка, пыхтя, утопая в удовольствии, а затем еще раз наполняю бутылку. (Хватит экономить глотки.) Со вторым литром происходит то же самое, я снова наполняю бутылку. Интересно, был бы вкус этой воды так же замечательно сладок для человека с нормальной влажностью в организме? А если эта вода действительно такая вкусная, то в чем причина? Неужели гнилые листья настаиваются в ней и получается что-то вроде пустынного чая?

Я сижу на краю лужи и какое-то время просто получаю удовольствие, как будто у меня не было других забот, кроме жажды, и теперь, когда я о ней позаботился, можно совершенно расслабиться. Все исчезает. Я перестаю даже замечать боль в руке. Я «уплываю», как на пикнике, когда сидишь в тени после долгого обеда и делать совершенно нечего — просто сидишь и смотришь, как над головой проплывают облака.

Но я понимаю, что облегчение будет недолгим. Со всей своей расслабленностью, мне предстоит пройти по песку почти тринадцать километров, отделяющих меня от пикапа, нужно настраиваться на это. Я замечаю на песке справа от себя несколько отпечатков лошадиных копыт. Какой-то человек въезжал на лошади в этот закрытый каньон после последней грозы, или даже группа каких-то людей. Мое сердце подпрыгивает в груди при мысли о том, что я мог бы столкнуться в пути с группой ковбоев, но я уже научен опытом и предпочитаю не вопить о помощи и не принимать эти надежды слишком близко к сердцу. Высохший конский помет, усыпавший промоину метров на пятьдесят вниз по каньону, говорит о том, что прошло уже больше дня с тех пор, как лошади тут проходили. И вряд ли конные туристы остаются здесь на ночь.