127 часов. Между молотом и наковальней

Вода — это время. Сколько часов своей жизни я сейчас вылил? Шесть? Девять? Полдня? Эта ошибка, как сошедший с рельсов поезд, бьет по моему боевому настрою, разрушает хрупкую стену дисциплины и педантичности, с помощью которых я держал отчаяние в узде. Независимо от того, что я думал раньше, потеря половины всего запаса воды заставляет меня осознать, насколько я психологически зависим от этого остатка. Даже если с точки зрения физиологии у меня осталось так мало воды, что можно сказать, и не осталось ничего, — я чувствую себя так, будто потерял половину жизни.

6:15 утра, вторник, я дрожу в своих веревочных обмотках, засунув голову в мешок, чтобы хоть как-то справиться с пронизывающим холодом, и вдруг слышу крик внутри затуманенной от недосыпа головы.

«Ларри!» Это мама зовет отца. Я вижу маму в банном халате, она бежит по лестнице, ведущей из спальни, чтобы сообщить какое-то ужасное известие. Видение обрывается раньше, чем она успевает добежать до отца. Это не воспоминание и не сон, больше похоже на телевизор, включившийся вдруг в моей голове и транслирующий картинку из родительского дома. Это что-то уже случившееся? Или предчувствие того, что еще случится? В любом случае я совершенно уверен: мама спешит сообщить отцу что-то насчет меня. Но что это — известие о том, что я в беде, или о том, что меня нашли, или о том, что я погиб? Может быть все что угодно.

Свет постепенно возрождает очертания каньона, и я приободряюсь от мысли, что пережил еще одну ночь. Видимость достаточная, чтобы сделать очередной репортаж на видеокамеру.

Я вытираю рукой левый глаз, затем провожу ладонью по всему лицу, вздыхаю. Проверяю настройки камеры, дабы удостовериться, что хотя бы частично попадаю в кадр, но стараюсь не смотреть в объектив.

— Шесть часов сорок пять минут, утро вторника, — говорю я себе.

Полагаю, Леона меня уже потеряла, потому что я не появился вчера на вечеринке. Через полтора часа меня хватятся на работе. Я постоянно думаю об этом. В самом лучшем варианте они уведомили полицейских, и те начали отсчет двадцати четырех часов, чтобы официально объявить о моем розыске. Так что не исключено, что завтра к полудню моя пропажа станет признанным фактом.

Мое расстройство растет с безумной скоростью, я на грани нервного срыва.

— Блин, до меня только сейчас доходит, как же это все глупо получилось. Как все сошлось. Как много всего. Теперь действительно нескоро до меня кто-то доберется. Я много думал об этом. Чтобы освободить меня, им придется разбить камень на куски пневматической дрелью или ампутировать мне руку. Это когда меня вообще найдут и кто-то должен будет пойти за необходимыми инструментами. А потом нужно будет протащить меня по двум крутым склонам, чтобы выйти к месту, где может сесть вертолет. А потом — часовой полет до Гранд-Джанкшн, хотя, возможно, и меньше, полчаса. Впрочем, не важно.

Я представляю себе, как команда спасателей тащит пневматический отбойный молоток через все щели каньона Блю-Джон, чтобы разбить камень, под которым я все еще сижу. Этот сценарий спасения сразу становится еще менее вероятным, чем прежде. Даже высвободить меня — очень трудная задача, а уж вытащить отсюда на носилках… Тут так тесно, я не знаю даже, найдется ли вообще подходящий маршрут.

Неизбежный кошмар организации такого мероприятия тяжелым грузом ложится на мою надежду. Понятно, что все в теории, но даже в теории мое спасение выглядит как многодневное испытание — с того момента, как меня обнаружат. Чтобы протащить человека на носилках сто метров по ровной широкой дороге, требуется шесть человек и пять минут. То же самое, но по узкой извилистой тропе займет у них полчаса. Как только появляется необходимость применения веревки — что для спуска, что для подъема, — добавляется еще час или два даже в идеальных условиях. Каждый уровень сложности увеличивает количество необходимого времени и ресурсов, а к тому же повышает риск для самих спасателей. С моей точки зрения, все те каменные пробки, над или под которыми я пролез, спускаясь по каньону, уменьшают вероятность того, что я выживу в процессе эвакуации моего бесполезного тела. Если к тому моменту, как спасатели меня найдут, я все еще буду жив, то, скорее всего, умру, не дождавшись квалифицированной медицинской помощи. Осознав, что все это не имеет значения, — я умру прежде, чем спасатели доберутся до этой части каньона, — я закрываю левый глаз в неосознанной гримасе и продолжаю сеанс видеозаписи. Я злюсь.

— Я попробовал… Я попробовал отрезать себе руку. Но не смог даже прорезать кожу своим тупым ножом. Попробовал пару других лезвий, но всего-навсего расцарапал руку. Кровь, правда, почти не идет — она, вероятно, уже слишком густая. У меня еще осталось чуть-чуть воды. Ну, фактически я уже перешел… Сделал пару глотков собственной мочи, которую собрал в кэмелбэк. Я ее как бы очищаю. Осадок отделился от жидкости. — Подчеркивая каждое слово, уточняю: — На вкус моча — жуткая гадость.

И делаю паузу, звучно чмокнув губами при попытке сглотнуть.