13-ая повесть о Лермонтове

заброшенным тропкам в поисках приюта, они набрели на охотничий киоск Нарышкиных и

там сыграли скучную партию в биллиард, как будто ничего не было говорено.

Закончив игру, он прочёл ей из Гейне четыре строчки. Он любил их и всё старался

перевести стихотворение целиком:

Они любили друг друга долго и нежно,

С тоскою глубокой и страстью безумно-мятежной,

Но, как враги, избегали признанья и встречи,

И были пусты и холодны их краткие речи.

... Он тихо заснул, её ожидая. Сосна над ним струила тёплый мёд. Дымок осеннего

зноя устилал низины леса. Во всём теле была усталость, но голова работала бодро.

Сняв старый боевой мундир, оставив заботы о днях, недругах и общественном мнении,

он отдыхал. Всё казалось легко осуществимым.

— Родной мой мальчик,— она коснулась его нежным поцелуем,— я тебя замучила? Ты

устал?

— Мне некуда девать свободу,— сказал он, нежась в полусне.— У меня так просторно

в душе, как никогда.

— Поедем в Анапу,— предложила она.— Тебу де Мариньи предлагает мне проехаться

на «Юлии». У него какие-то дела с тамошними горцами. Поедем?

— С тобой — куда угодно,— смеялся он.

— Ты посмотришь Кавказ с другой стороны. Хорошо?

Он вдруг что-то сообразил и сказал, заговорщицки пригибая к глазам брови:

— Да, кстати, мне ведь и по службе надобно побывать в Анапе.

— Ты мне этого не говорил,— удивилась она.

— Ну да, не было случая,— ответил он.— Сначала, конечно, надо в Питер, а потом в

Анапу.

— Вот странно!

— Ничего странного, радость моя: война, служба, секреты... Но ты, пожалуйста,

никому ни слова.

Но к вечеру он забыл о своей лжи относительно служебной поездки в Анапу и уже

выдумывал смешные истории, как он вдруг явится к горцам в качестве французского

гостя, как он встретит чеченских князей и будет учить их побеждать войска российского

императора.

— А дела? — спросила мадам Адель.

— Какие дела? — ответил он.— Я ведь еду, чтобы быть с тобой.

И вспомнил утреннюю ложь:

— Это я сказал для твоего мужа. Иначе неудобно.

— Ты боишься мнения света? Ты боишься мужа? Ты стесняешься Тебу? Тебе стыдно

любить меня?

— Нет, видишь ли, тут просто деловые соображения. Мне надо быть в Питере, радость

моя, между тем я нахожусь в Крыму. Но Питер, понимаешь, тоже секрет...

Но, по правде говоря, Питер ему был нужен так же, как горцы в Анапе. Питер был

выдумкой, чтобы скрыть истинную цель его пребывания в Крыму.

... Волосы её были черны, но не пружинны и не кольчаты, как косы грузинок, а

шёлково-просты и податливы, укрощённые цивилизацией.

Волосы её пахли тончайшей розой, будто был это их врождённый запах. Для них

берегла она в своих странствиях снадобья анатолийских прелестниц — жёлтую кровь

сырых и мясистых смирнских роз. Вся она была — Восток, стилизованный Жераром де

Нервалем из окон неаполитанских альберго.

Остроумие было такой же чертой её характера, как и любопытство. Остроумие было её

родным языком, на котором она позволяла себе говорить с ошибками, извинительными

для хозяина языка. Перед нею все другие говорили на нём с акцентом. Лермонтов же

просто перестал острить и откровенно глупел, стараясь лишь об одном, чтобы хоть

регулярно в чём-нибудь лгать... Так, он полагал, установится нормальное соотношение

сил.

Но во всём, что касалось её, была всегда другая, сразу дающая о себе знать жизнь. Она

была настолько другой, необычной, что, казалось, и целовать её нужно было иначе, чем

своих.

… Однажды в бред их ласк вошёл Омер де Гелль.

— Тебу уезжает, оставляя нас,— сказал он.— Я попробую его задержать, Адель.

... Она целовала его глаза, и на них оседала роса её губ, сдобренных мудрыми

специями.

Не он ли и есть тот суженый, которого ожидаешь с детства? Поэт, рыцарь и любимый

любовник. Не он ли?

Игнатий Омер де Гелль мирился с Тебу де Мариньи. выручая жену от справедливого

гнева господина голландского консула.

В то же время мадам Адель слала на яхту записки, не скупясь на озорные намёки, на

обещанья, на всё, что могло бы помочь торговле оружием с горцами и изучению дна

Азовского моря.

Она думала: что, если бросить Францию, мужа, яхту голландского консула? Лермонтов

пишет стихи по-французски, как парижанин, он храбр, у него есть ещё время сражаться и

умереть новым Байроном в горах Чечни — за её свободу. Но она знала, что он ничего не

любит, ни к чему не стремится, он не авантюрист и не дипломат, не герой и не мученик.

Ему было всё одинаково дорого, одинаково безразлично.

И он думал: что, если бросить Россию?

Кто-то из двух должен был захлопнуть ворота в свою жизнь.

Но бросить стихию Европы? — и она отвечала: нет.

Но бросить стихию России, стихи и Россию? — и он улыбался и лгал.

Между любовными словами набежали стихи.

Он записал их:

Душа её была

Из тех, которым рано всё понятно.

Для мук и счастья, для добра и зла

В них пищи много; только невозвратно

Они идут, куда их повела

Случайность, без раскаянья, упрёков

И жалоб...

Случайность... Не хуже Адели он знал её своеволье. Случайность… жизнь делают