13-ая повесть о Лермонтове

— Вот уже триста лет, как я вижу это. Надо что-нибудь другое,— шепнул он ей с

досадой.

— Что вам нужно?— спросила она, не оборачиваясь.

— Не знаю. Что-нибудь другое. Не мне — находить. Я ожидаю. Чтобы кто-нибудь

приготовил другое.

Она засмеялась.

— Другое, другое... Любя, вы довольствуетесь старыми играми, старыми способами,

не так ли?

— Уйдёмте отсюда, я вас умоляю,— сказал он.

Она погрозила ему пальцем:

— Другое, другое, Лермонтов,— и засмеялась тихонько.

В ту же ночь, возвращаясь в город, он, чтобы угодить мадам Адель, сказал Ребровой,

что он её не любит и никогда не любил. Но оказалось, раньше, чем он решился на это

признание, Реброва поведала мадам Адель тайну своего сердца, сказав, что любит

Мишеля и что он тоже её любит, только боится сознаться. Получилось смешно, и Мишель,

бросив обеих, умчался вперёд с бывшей здесь же какой-то своей петербургской знакомой.

Адель, кость от кости Авроры Дюдеван, известной уже в те годы под именем Жорж

Занд, не столько писательницы чувств, сколько подруги писателей, сама не прочь была

повеселиться с бойким гусаром. На бал в Кисловодске она явилась одетой в платье gгi dе

регlе и в чёрной кружевной шали, т. е. так, как была одета княжна Мэри при первой

встрече с Печориным. Здесь уже знали, благодаря болтливой Ребровой, что молодой Аль-

фред Мюссэ истекал у её ног стихами. Девушка из бедной семьи, красавица с длинными

галльскими ногами, она рано начала писать стихи и коллекционировать рискованные

желания. После стихов Мюссэ она расчётливо быстро отдала руку пожилому учёному

Игнатию Омер де Гелль, геологу и путешественнику. Он увез её в Грецию, она грелись на

солнце у развалин Акрополя, писала стихи на его холмах, открытых морю и ветру, она

была в Миссолунги, в комнате, где умер Байрон и где его друзья сулиоты торговали его

вещами и автографами и гордились женщинами, которых когда-либо касалась

неразборчивая рука великого сумасброда. В Стамбуле, где Игнатий Омер де Гелль сочинял

с мудрым терпением философа свои геологические сумбуры,— Адель собирала цветущие

впечатления на весёлых кладбищах Скутари и на базарах Галаты. Пышный

провинциализм Стамбула, шествовавшего на улицах в носилках, несомых армянами,

похожими на аравийцев, сытые пляски в гаремликах, где читались Вольтер и Рабле вместе

с анекдотами Хаджи-Наср-Эддина и бредовые оргии в потайных клубах на Кабристан-

Сокак, где европеянки собирались помечтать о мужчинах и покурить гашиш, открывали ей

просторные горизонты.

После пыльного великолепия Афин и очарования стамбульских дней она увидела

тусклые пески Каспия. В Астрахани, обкуренной коричневой пылью и запахом

курдючного сала, она вдруг напечатала стихи:

«Вдали от родины я набрела на волшебный оазис в пустыне,

Полный блеска, ума и красоты...»

И когда тамошний губернатор, ошеломлённый такой её безграничной любезностью и

отчасти польщённый, почтил её богатым обедом, ей показалось, что оазис действительно

найден, что судьба начинает сдавать ей козыри.

Геолог был учёным и милым человеком, но, к счастью, супругом самых скромных

возможностей, и мадам Адель совершала займы любви, как истая парижанка и поэтесса.

Геморроидальный голландский консул Тебу де Мариньи, поэт, гидрограф и

контрабандист оружием, искал её ласк и уже много лет подряд готов был заменить

геолога. Мечты её голодных девических сумерек сбывались.

«Журнал д’Одесса», где от нечего делать печатались беглые греки и гувернёры из

одесских семейств, помещал её стихи и рассказы. Поэты и путешествия стали обычны.

Слава приходила в путешествиях через поэтов...

Женщина, у которой душа из стихов и длинные галльские ноги, располагает

сложнейшей бутафорией флирта.

Адель могла бы в нём опередить Жорж Занд, если бы мадам Жорж Занд когда-либо

позволила себя опередить.

Дни в Кисловодске вертелись циклоном. Чернявый поручик блистал в ореоле трёх

граций — Ребровой, Адель и своей петербургской знакомой. Он обращался со всеми тремя

как с любовницами. Петербуржанка принимала это как должное и всеми силами старалась

афишировать гусара.

После бала, на рассвете, когда Мишель, расхрабрясь, сказал Ребровой, что он её не

любит и никогда не любил,— Адель увела растерявшуюся девушку к себе. Мишель

отправился проводить петербуржанку. Но через час он постучался у двери Адели.

— Вы один?— спросила она.— Вы ко мне или к ней?

— К вам или к ней,— ответил он,— это зависит от вас. Меня преследуют. Вы можете

спасти меня.

Это было простое пари. Никаких неприятелей не было. Он оставался до утра у Адель

Омер де Гелль,— в соседней комнате лежала растерзанная слезами Реброва,— гусар и

поэтесса говорили о стихах, о Европе, о Байроне, словно ничего не случилось. В ту ночь

мадам Адель не задерживала его у себя. И на рассвете гусар спустился через окно, чтобы

выиграть второе пари: он проехал верхом со своей петербургской франтихой мимо окон