13 дверей, за каждой волки

«Зачем? Разве ты не видишь сквозь меня?»

Он был довольно плотным для мертвеца, но, если постараться, я могла видеть сквозь него. Но я не хотела стараться и наклонилась вправо.

«Тут не на что смотреть, – сказал он, но отошел и проследил за моим взглядом. – Что ты ищешь?»

Я вздернула подбородок: «Там».

На поверхности серой воды, забитой льдинами, поднимались и опускались темные головы.

«Ну и что?» – спросил он.

«Русалки», – пояснила я.

Он опять рассмеялся: «Думаю, это моряки, погибшие во время шторма».

«Русалки, – повторила я. – Русалки с длинными развевающимися волосами и переливающимися хвостами выглядывают из воды, чтобы посмеяться над бледной девушкой, сидящей в сугробе».

«Ты чокнутая?» – нахмурился он.

«Ну, если ты так считаешь».

Черты его лица слегка изменились – расслабились, смягчились: «А, ты шутишь».

Я промолчала.

Он крутанул трость в одну сторону, потом в другую. «Я иногда хожу в тот ресторанчик. Китайский. Ты когда-нибудь ела китайские блюда?»

«Когда бы я их ела?» – ответила я, не отводя глаз от русалок, подскакивающих в воде со льдом.

«Ага, наверное, у тебя не было возможности, ты ушла очень давно. В общем, я хожу в этот ресторанчик в центре города. Он там уже много лет. Может, открылся первым в Чикаго, не знаю. Сажусь за стол с тремя посетителями и становлюсь четвертым, понимаешь? Я не ем в одиночестве. Никогда. Только с друзьями. Говорю на их языке. Ты тоже можешь, если постараешься и захочешь. Это как другой вид музыки: подбираешь мелодию и играешь».

Я искоса посмотрела на него, элегантного молодого человека, в хорошей, очень хорошей одежде и с ножом в шее, но опять промолчала.

Он продолжал: «Когда подходит официант, я прошу фирменное блюдо. Никаких дерьмовых чоп-суи[9]. Это для тех, кто не знает ничего лучше. Я хочу настоящей китайской еды, острой и горячей. Еды, от которой у тебя внутри все горит. Пока другие за столом едят свои блюда, я ем свое – палочками. Я умею ими пользоваться. Главное – ничего ими не проколоть».

Он помолчал с закрытыми глазами. «Ем до отвала. Почти так же вкусно, как я помню».

«А что еще ты помнишь?» – поинтересовалась я.

«Что?»

«Ты помнишь попкорн?»

Он моргнул, бездумно потрогав рукоятку ножа.

«Конечно».

«А кофейные пирожные?»

«Все бы отдал за чашечку кофе. И немного цикория».

«Нет, не кофе. Кофейное пирожное с крупными крошками, которые прилипают к губам, как поцелуй».

Пришла его очередь не отвечать. Он глянул на русалок, почесывая место, где клинок проткнул кожу. Я собиралась спросить, откуда он знает, что меня убило, как он так легко это определил. И собиралась спросить, что сделали с ним и кто был так силен и настолько жесток. Но по его лицу пробежали такие печаль и удивление, что я не стала задавать вопросы. Может, он помнит и другое, то, чего не хочет помнить. Может, он думает, что было бы лучше попасть в бесконечную петлю, утратив все воспоминания, кроме одного.

Все, кроме одного. Маленького и драгоценного. Жемчужины, которую можно держать на ладони…

«Перл», – сказала я.

«Жемчужина?[10] – Его голос внезапно стал прерывистым. – Ты теперь ищешь сокровища?»

«Что мне делать с сокровищами?» – спросила я.

«Сначала русалки, потом сокровища. – Он сильнее почесал кожу рядом с ножом, царапая ее ногтями. – Ты чокнутая».

«Тогда и ты тоже. Все мы такие».

Он не хотел это слышать и пошел прочь, размахивая тростью. Его ботинки так сильно давили на снег, что он оставил следы по всему пляжу.

«Если хочешь, можешь звать меня Бледной Девушкой», – сказала я, и мои слова потонули в криках чаек и плеске воды.

* * *

В последнем письме Вито мало писал о тете Марион, только то, что она собирается повидать Фрэнки и Тони. Но он писал об этом так часто, что Фрэнки надоело читать о ней. Тем не менее после каждого такого упоминания они в очередное воскресенье плелись в комнату для посещений и сидели там как дуры. В конце концов какая-нибудь монахиня замечала, что к ним никто не пришел, и отсылала их в коттеджи.

Поэтому Фрэнки часто плохо думала о тете Марион. Так плохо, что иногда несколько раз читала «Аве, Мария» по собственному почину, на всякий случай.

Как раз этим она и занималась, сидя рядом с Тони, – шептала «Аве, Мария».

– Ты молишься? – спросила Тони.

– Нет.

– Да, молишься.

– Молюсь о том, чтобы ты перебралась в Англию.

– С чего бы мне перебираться в Англию? Разве ты не знаешь, что там идет война?

Фрэнки не ответила, просто закончила «Аве, Мария» и перешла к «Отче наш», главным образом потому, что у нее опять возникли греховные мысли о Тони, а Тони и самой не помешало бы помолиться.

– Ты в самом деле так сильно хочешь, чтобы она пришла? – спросила Тони.

– Нет.

– Да, хочешь.

– Зачем задавать вопросы, если сама лучше знаешь?

Тони вздохнула и принялась теребить подол платья. Сегодня она меньше подпрыгивала, и Фрэнки не приходилось класть руку на колено сестры, чтобы та не раскачивала скамейку. Тони выглядела старше, чем в день, когда отец их покинул. Фрэнки – тоже. Наверное, так и бывает, когда уезжает отец. Ты взрослеешь. Не потому что хочешь, а потому что иначе нельзя.