1356

— Это значит, что некоторые люди в поисках Господа готовы шагнуть далеко за пределы здравого смысла, — объяснил брат Фердинанд, — А ещё то, что всякий идущий по трупам к власти желает непременного одобрения в том от Господа.

Старуха нахмурилась. Монах иногда говорил так заковыристо, что понять его было трудно.

— Мир сошёл с ума, — подытожила она, — Треплются, будто англичане перерезали половину Франции, а наш король и не чешется…

— Если англичане придут, — перебил её монах, — или ещё кто, скажете, что я ушёл на юг.

— Вы уходите?

— Мне опасно здесь. Может, вернусь, когда помрачение умов закончится. Пережду в Испании. Там, в холмах, легко укрыться.

— В Испанию? Они же нехристи?

— Не все, — успокоил её монах, — к тому же я буду на холмах, от нехристей подальше, к ангелам поближе.

Следующим утром он вышел из селения по южной дороге, а, когда из вида скрылась и деревня, и замок над ней, свернул на север. Ему предстоял долгий путь.

Ибо он намеревался доставить «Ла Малис» законному владельцу. В Пуату.

Смуглый коротышка с заляпанной красками копной чёрных волос, стоя на деревянных козлах, подмазал кистью сводчатый потолок и что-то произнёс на языке, которого Томас не разумел.

— Ты по-французски говоришь? — спросил Томас.

— Конечно, говорю! — раздражённо рявкнул тот на языке Иоанна II и Вильгельма Завоевателя с варварским акцентом, — Здесь все говорят по-французски! Ты тоже явился осчастливить меня добрым советом?

— Насчёт чего?

— Насчёт фрески, чёртов болван! Тебе-то что в ней не нравится? Облака слишком бледные? Или ляжки Богоматери слишком толстые? А у ангелов головы не кажутся тебе крохотными? А то мне тут вчера знатоки повысказывались! — он указал кистью на изображение трубящих в честь девы Марии ангелов, — У них самих головы слишком крохотные, поэтому мозгов недостаёт сообразить, что с подмостков, откуда они рассматривали ангелов, вид совсем другой, чем с пола, откуда они, собственно и будут на моих Божьих посланников взирать! А с пола они выглядят совершенными! И никак иначе выглядеть не могут, ведь это я писал! И их, и пальцы на ногах Марии. А скудоумные доминиканцы обвинили меня чуть ли не в ереси! Из-за пальцев! Иисусе Всеблагий, в Сиене я её с голыми сиськами изобразил, и ничего!

Повернувшись к потолку, он принялся закрашивать пресловутые пальцы, мстительно бормоча:

— Прости, моя дорогуша Мария, сисек тебе здесь не положено, а уж пальчики к тебе скоро вернутся. Вернутся, никуда не денутся!

— А почему вернутся? — не утерпел Томас.

— Штукатурка сухая, вот почему! — буркнул художник, злясь, что приходится объяснять очевидные, на его взгляд, вещи, — Если рисовать поверх фрески, когда штукатурка высохла, год-два и этот слой краски осыплется, как струпы с кожи потаскушки. Через пару годков олухи-доминиканцы вдоволь налюбуются пальчиками девы, и поделом: нечего лезть в то, в чём ни черта не смыслишь!

Он перешёл на родной итальянский и послал гневную тираду в адрес двух помастерьев, растирающих что-то в здоровенной ступе.

— Два остолопа. Послал же Бог помощничков! — пожаловался Томасу.

— Ты рисуешь на влажной штукатурке? — попытался уяснить Томас.

— Пришёл взять урок рисования? Бесплатных уроков я не даю. Ты кто такой, вообще?

— Моя фамилия д’Эвек, — соврал Томас.

Называть настоящее имя в Авиньоне, битком набитом священниками, монахами, кардиналами и епископами, Томасу было бы глупо, учитывая его непростые отношения с церковью. В Авиньон Хуктона привели уверения неприветливой старушенции, с которой он беседовал в Матаме. Карга божилась, что сюда укатил таинственный отец Калад. Томас успел опросить дюжину попов, и ни один из них слыхом не слыхивал ни о каком «Каладе». Слава Богу, и в томасе никто пока не признал еретика, отлучённого от церкви. Да и кто бы подумал, что человек, на которого охотятся цепные псы папы, наберётся наглости расхаживать по авиньонскому дворцу-крепости этого самого папы? Церковь переживала не лучшие дни, и в Риме тоже сидел папа, но власть имел здешний, авиньонский, и Томас не переставал дивиться богатствам, собранным здесь.

— По говору, — выпятил губы в раздумье художник, — рискну предположить, что ты нормандец… А то и англичанин.

— Нормандец, — подтвердил Томас с готовностью.

— Что же занесло нормандца так далеко от дома?

— Желание повидать папу.

— Это понятно. А здесь ты что делаешь? В Салль-дез-Эрсе?

В Салль-дез-Эрсе, комнате рядом с приёмной папы, некогда стоял механизм подъёма опускной решётки ворот. Шкивы и лебёдки давно убрали, и комнате суждено было превратиться в очередную часовню. Томас помялся-помялся, да и ответил честно:

— Искал, где отлить.

Художник фыркнул и махнул кисточкой в угол:

— Тогда тебе туда. Там под святым Иосифом крысиная нора. Ты очень меня обяжешь, если утопишь парочку хвостатых поганцев. А что ты от папы хочешь? Отпущение грехов? Лестницу в рай? Кастрата в хор?

— Просто благословения.