14 декабря

— Полно, князь, — остановил его Голицын. — Если бы даже княгиня знала все, невелика беда. Неприятие женщин в общество я всегда почитал несправедливостью. Чем они хуже нас? А такие, как ваша супруга…

— Да ведь вы ее не знаете?

— Довольно увидеть, чтобы узнать.

Трубецкой весь просиял, покраснел и улыбнулся опять, как давеча, виновато-счастливой улыбкой.

— Ну, и ладно, и будет об этом, — заключил Голицын. — Время, господа, уходить. Будем же кончать скорее. Итак, Трубецкой, вы полагаете, что дело наше сверх сил?

— Да, Голицын, надо иметь хоть каплю рассудка, чтобы видеть всю невозможность этого дела, всю невозможность — вот… Никто на него не решится, кроме тех, кои довели себя до политического сумасшествия…

— Вот именно, до сумасшествия, — поддакнул Голицын. Все время поддакивал, ловил его, «испытывал». А Оболенский, видимо страдая, молчал.

— Очень рад, господа, что вы меня поняли. Скажу прямо: я до последней минуты надеялся, что, оставаясь в сношении с членами Общества, как бы в виде начальника, я успею отвратить зло и сохранить хоть некоторый вид законности. Но ведь они сейчас Бог весть что затеяли: они хотят всех, хотят всех — вот… — прошептал Трубецкой испуганным шепотом, не смея выговорить страшных слов: «хотят истребить всех членов царской фамилии».

— А вы всех не хотите? Никого не хотите?

— Нет, не хочу, не могу, Голицын. Я не рожден убийцею…

— Так что же делать, князь? Вам бы должно отказаться от диктаторства, а, пожалуй, и совсем выйти из Общества? — посмотрел ему Голицын прямо в глаза с тихой усмешкой.

Трубецкой замолчал: должно быть, вдруг западню почувствовал.

— Ну, так как же, князь? А? Как честному человеку, вам надобно ответить прямо — да или нет, остаетесь с нами или уходите? — проговорил Голицын с вызовом уже не скрываемым.

— Я, право, не знаю. Я еще подумаю…

— Подумаете? Да вот беда, ваше сиятельство, думать-то некогда: мы ведь завтра начинаем…

— Завтра? Как завтра? — пролепетал Трубецкой, уставившись на Голицына взором непонимающим.

— Ах, да, ведь вы еще не знаете, — посмотрел на него Голицын из-под очков, усмехаясь злорадно и, как всегда в такие минуты, лицо его отяжелело, окаменело, сделалось похожим на маску. — Окончательный курьер уже прибыл из Варшавы с отречением Константина; завтра в семь часов утра по всем войскам присяга; мы собираемся на площади Сената и начинаем восстание…

— Восста… восста… — хотел Трубецкой выговорить и не мог; голос пресекся, глаза расширились, лицо побледнело, позеленело, вытянулось, толстые губы задрожали, и он вдруг сделался еще более похож на «жида».

«Ожидовел от страха», — подумал Голицын с отвращением.

— Что же вы молчите, сударь? Извольте отвечать!

— Перестаньте, Голицын, не смейте! — вскочил Оболенский и подбежал к Трубецкому. — Как вам не стыдно! Разве не видите?

Трубецкой откинул голову на спинку кресла и закатил глаза. Оболенский расстегнул ему ворот рубашки.

— Воды! Воды!

Голицын отыскал графин, налил и подал стакан. Трубецкой хватался губами за края, и зубы стучали о стекло. Долго не мог справиться. Наконец, выпил, опять откинул голову и передохнул.

Оболенский, нагнувшись к нему, гладил его рукой по голове, как давеча Рылеева.

— Ну, ничего, ничего, Трубецкой! Не слушайте Голицына: он вас не знает. Ужо поговорим с Рылеевым и как-нибудь устроим. Все будет ладно, все будет ладно!

— Да я ничего, пустяки, пройдет. У меня сердце… Все эти дни не очень здоров, а давеча выпил кофе, так вот, должно быть, от этого. Ну, и сразу… Я не могу, когда так сразу… Извините, господа, ради Бога, извините…

Рыжеватые волосы прилипли к потному лбу, толстые губы все еще дрожали, улыбаясь, и в этой улыбке было что-то детски-простое, жалкое: Дон Кихот от бреда очнувшийся; лунатик, упавший с крыши и разбившийся.

Голицыну вдруг стало стыдно, как будто он обидел ребенка. Отвернулся, чтобы не видеть. Боялся жалости: чувствовал, что, если только начнет жалеть, все простит, оправдает «изменника».

— Послушайте, князь, — начал, не глядя на Трубецкого.

— Послушайте, Голицын, — перебил Оболенский спокойно и твердо, — я имею поручение от Рылеева привезти к нему Трубецкого. И я это сделаю. А вы не. мешайте, прошу вас, оставьте нас. Поезжайте к Рылееву и скажите ему, что будем сейчас.

— Я только хотел сказать…

— Ступайте же, Голицын, ступайте! Делайте, что вам говорят!

— Это что ж, приказание?

— Да, приказание.

— Слушаю-с, — неловко усмехнулся Голицын, сухо поклонился и вышел.

«Все умные люди — дураки ужасные», — вспомнилось ему изречение. Умным дураком чувствовал себя в эту минуту.

«Да, Трубецкой отошел с печалью, как тот богач евангельский. Но чем он хуже меня, хуже нас всех? Кто знает, что будет с нами завтра? Не отойдем ли и мы с печалью?» — подумал Голицын.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ