14 декабря

Вдоль Адмиралтейского бульвара стояла рота пешей артиллерии с четырьмя орудиями и зарядные ящики с картечами.

Генерал Сухозанет подскакал к государю.

— Ваше высочество… — начал второпях докладывать. Государь посмотрел на него так, что он готов был сквозь землю провалиться. Но «бедный малый» вспомнил, как сам давеча скомандовал: «Рота его величества остается при мне». Где уж спрашивать с других, когда сам себя не чувствовал «величеством».

— Ваше императорское величество, — поправился Сухозанет, — сумерки близки, а темнота в этом положении опасна. Извольте повелеть очистить площадь пушками.

Государь ничего не ответил и вернулся на прежнее место, к забору Исакия. Опять — гладкие, серые доски и тот страшный угол — плаха, дыба проклятая; опять свист пуль — свист хлыстов, не бьющих, только грозящих и смеющихся.

Прежде было две толпы: одна на стороне царя, другая — на стороне мятежников; теперь обе слились в одну. Все больше темнело, и в темноте толпа напирала, теснила государеву лошадь.

— Народ ломит дуром. Извольте отъехать, ваше величество! — сказал кто-то из свиты.

— Сделайте одолженье, ребята, ступайте все по домам. Государь вас просит, — убеждал Бенкендорф.

— По мне стрелять будут, могут и в вас попасть, — сказал государь.

— Вишь, какой мякенькой стал! — послышались голоса в толпе.

— Теперь, как вам приспичило, то вы и лисите, а потом нашего же брата в бараний рог согнете!

— Не пойдем, умрем с ними!

Лица вдруг сделались злыми, и стоявшие без шапок начали их надевать.

— Шапки долой! — закричал государь, и опять, как давеча, восторг бешенства разлился по жилам огнем; опять понял, что спасен, только бы рассердиться как следует.

Вдруг из-за забора начали швырять камнями, кирпичами, поленьями.

— Подальше от забора, ваше величество! — крикнул генерал-адъютант Васильчиков.

Черноволосый, курносый мужик, в полушубке распахнутом, в красной рубахе, сидел верхом на заборе, там, на страшном углу, как палач на дыбе.

— Вот-ста наш Пугачев! — смеялся он, глядя прямо в лицо государя. — Ваше величество, чего за забор прячешься? Поди-ка сюда!

И вся толпа закричала, загоготала:

— Пугачев! Пугачев! Гришка Отрепьев! Самозванец! Анафема!

«А что, если камнем или поленом в висок убьют, как собаку?» — подумал государь с отвращением и вдруг вспомнил, как у того краснорожего, который давеча утром лез к нему целоваться, изо рта пахло сырою говядиною. Затошнило, засосало под ложечкой. Потемнело в глазах. Руки, ноги сделались как ватные. Боялся, что упадет с лошади.

— Ура, Константин! — раздался крик; в темноте огнями вспыхнули выстрелы, и грянул залп. Испуганная лошадь под государем шарахнулась.

— Ваше величество, нельзя терять ни минуты, ничего не поделаешь, нужна картечь, — сказал Толь.

Государь хотел ему ответить и не мог — язык отнялся. И как, бывало, молния сверкала в глаза, когда дядька Ламсдорф во время грозы из-под подушки вытаскивал голову его, — сверкнула мысль:

«Все пропало — конец!»

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

«Стоячая революция», — вспоминал Голицын слова Каховского.

Стоят и ничего не делают. В одних мундирах зябнут по-прежнему и, чтобы согреться, переминаются с ноги на ногу, колотят рукой об руку. Ждут, сами не зная чего.

Более четырех часов прождали так, не сделав ни одного движенья, пока не собрали всех полков, чтобы их раздавить. Как будто зачарованы чарой недвижности. Пока стоят, — сила, крепость неколебимая, скала Петрова; но только что пробуют сдвинуться, — слабеют, изнемогают, шагу не могут ступить. Как в страшном сне: ногами двигают, хотят бежать — и стоят.

И противник тоже стоит. Как будто этим только и борются: кто кого перестоит.

«Неужели прав Каховский? — думал Голицын. — Неужели вся наша революция — стоячая?»

Победа сама дается в руки, а они не берут, как будто нарочно упускают случай за случаем, делают глупость за глупостью.

Когда Московский полк взбунтовался, ему надо было идти к другим полкам, чтобы присоединить их к себе; но он пошел на площадь, думая, что все уже там, и, только прибежав туда, увидел, что никого еще нет.

Когда флотский экипаж выступил, он мог взять с собой артиллерию: пушки против пушек решили бы участь восстания; мог взять — и не взял.

А лейб-гренадеры могли занять крепость, которая господствовала над дворцом и над городом; могли захватить дворец, где находились тогда Сенат, Совет, обе императрицы с наследником, — могли это сделать — и не сделали.

Но и после всех этих промахов силы мятежников были огромные: три тысячи войска и вдесятеро больше народа, готовых на все по мановению начальника.

— Дайте нам только оружие, мы вам вполчаса весь город перевернем! — говорили в толпе.

— Стрелять будут. Нечего вам на смерть лезть, — отгоняли толпу солдаты.

— Пусть стреляют! Умрем с вами! — отвечала толпа. Решимость действовать была у народа, у войска, у младших чинов Общества, но не у старших: у них было одно желание — страдать, умереть, но не действовать.

— В поддавки играть умеете? — спросил Каховский Голицына.

— Какие поддавки? — удивился тот.

— А такая игра в шашки: кто больше поддал, тот и выиграл.

— Что это значит?