14. Женская проза «нулевых»

Но сегодня было иначе. Едва хозяйка Галина Петровна Росомахина вошла на веранду, где все уже были в сборе и ждали единственно ее, как по общему прибитому молчанию поняла: что-то не так. Вопросительно посмотрела на верного помощника Алексея.

– Гришка сбежал, – развел тот руками. – Вечером спать укладывался с нами, а утром встали – нет его.

– Не сказал ли чего с вечера? – спросила Росомаха, усаживаясь и переводя взгляд с одного на другого.

Все отрицательно замотали головами.

– Ну и ладно, никто его не держит, – нарочито безразлично отмахнулась она. – Давайте завтракать. Работа не ждет.

Застучали ложки, полилось в кружки молоко.

– Машка сегодня невлюбле-о-онная… – начал было кто-то, намереваясь и из этого факта вывести какую-нибудь шутку, но остальные не поддержали, и завтрак прошел в молчании.

Перебиваемом разве что обычными распоряжениями-размышлениями Росомахи:

– Коров сегодня надо бы за овраг отогнать да смотреть за ними получше, чтобы на поле не ушли. А Де-кабрину сегодня оставить – телиться ей скоро, пусть в хлеву стоит. На дальнем покосе поворошить и ближе перебираться. Сено уже, почитай, высохло. Масло сбить надо, вчера на рынке хорошо шло, авось и сегодня уйдет. Забор подправить надо бы…

Никто из работников не уточнял, кому и что делать; обязанности давно уже были распределены. Доила, ходила за свиньями и курами круглая, как колобок, горластая и стервозная Люська. Ее длинный язык не раз бывал причиной мелких, а иногда и крупных размолвок между своими, но он же и выручал всех, когда надо было ехать на рынок торговать. Люська обладала бесценным даром продать всё что угодно втридорога – проще было сделать покупку, чем от неё отвязаться. За это ее не просто терпели, но и втайне уважали. На деньгах, вырученных от продажи молока, творога и сметаны, держался весь их скромный достаток.

Помогал ей маленький аккуратный и терпеливый, как женщина, Коленька, всегда носивший старую заскорузлую бейсболку и не позволявший Росомахе купить ему новую. Доил он хорошо, вежливо, до последней капельки, но долго и нудно. Казалось, что он и не доит вовсе – руки его творят что-то там с выменем, а сам он пребывает где-то далеко-далеко с мечтательной улыбкой, сдвинув козырек бейсболки на бок, чтобы не мешала. Люська всегда страшно ругалась на него, но он не слышал.

Машка коров боялась. Она хлопотала по дому – готовила на всех всегда одинаковую простую и сытную пищу, тщательно, на несколько раз, отмывала посуду, подметала и мыла полы до самого укромного уголка. И никогда не выходила со двора. Она сбежала из психбольницы и до смерти боялась любых незнакомых людей, боялась, что за ней придут и снова уведут туда, где ей не разрешали петь, выковыривать мякиш из булки и украшать себя ленточками, которыми ей служили на полосы разорванные простыни. Росомаха покупала ей настоящие ленточки, и здесь, в ее доме, Машка была полностью счастлива.

Коров пас Степаныч. Ему уже было за семьдесят, он чурался людей, молчал, кряхтел, много курил и только с животными чувствовал себя спокойнее и проще. Росомаха спасла ему жизнь, найдя его, уже почти замерзшего насмерть, в сугробе. Она вызвала «скорую», настояла, чтобы его забрали в больницу. А потом и сама явилась туда с новыми курткой и брюками и, как ребенка-отказника из роддома, забрала к себе. За пять лет, что Степаныч жил у нее, он так и не сказал ей спасибо, но берег ее коров, как своих, и молча подправлял заборы, делал скамейки, насаживал лопаты на черенки.

Савин, как и Степаныч, когда-то был бомжом. Попрошайничал, а то и подворовывал на рынке. Росомаха, которая иногда торговала и сама, как-то попросила его помочь ей довезти до дома сумки. Познакомила со всеми своими, показала хозяйство. Савин вызвался помочь достроить баню. Из всех он привыкал к новой жизни дольше и мучительнее. Ругался с Росомахой, убегал, напивался, снова бомжевал, возвращался на неделю и снова уходил. Так продолжалось года два, пока он не ушел окончательно. А через месяц у него сильно прихватило сердце. В больнице, куда он сам умудрился доползти, он назвал телефон Росомахи.

Савин всё лето работал на покосе с Ванькой. Ванька был единственным «молодым» среди них: ему не было и пятидесяти. Освободившись из мест не столь отдаленных, он оказался без жилья, работы, друзей и денег. Само собой начал пить, подворовывая и уже готовясь к чему-то более серьезному и страшному. Его привела Люська, сама в прошлом алкоголичка. Было время, они ошивались у одного магазина. Люську подобрала Росомаха. Люська позвала с собой Ваньку.

Самым же первым в доме Росомахи появился Алешка.

После завтрака Люська и Коленька пошли доить, Савин с Ванькой – косить, Машка собирала Степанычу бутерброды, а Алешка сидел на скамеечке около дома и курил, щуря на солнышко подслеповатые глаза.

Росомаха, накинув куртку, села рядом. На севере летом по утрам прохладно, но небо было ясное, солнышко поднималось всё выше, и день обещал быть теплым.

– Пойдешь? – помолчав, спросил Алешка.

– Пойду, – откликнулась Росомаха.

– У Лежнева он околачивается.

– Пойду и к Лежневу.

– Пойти с тобой?