150 000 000

Не Ленину стих умиленный,
В бою
славлю миллионы,
                                 вижу миллионы,
миллионы пою.
Внимайте же, историки и витии,
битв не бывших видевшему перипетии!

«Вставай, проклятьем заклейменный» —
радостная выстрелила весть.
В ответ
              миллионный
голос:
           «Готово!»
                             «Есть!»
«Боже, Вильсона храни.
Сильный, державный», —
они
голос подняли ржавый.
Запела земли половина красную песню.
Земли половина белую песню запела.
И вот
          за песней красной,
и вот
         за песней за белой —
тараны затарахтели в запертое будущее,
лучей щетины заскребли,
                                             замели.
Руки разрослись,
                               легко распутывающие
неведомые измерения души и земли.
Шарахнутые бунта веником
лавочники,
                   не доведя обычный торг,
разбежались ошпаренным муравейником
из банков,
                  магазинов,
                                     конторок.
На толщь душивших набережных и дамб
к городам
                  из океанов
                                      двинулась вода.
Столбы телеграфные то здесь,
                                                        то там
соборы вздергивали на провода.
Бросив насиженный фундамент,
за небоскребом пошел небоскреб,
как тигр в зверинце —
                                       мясо
                                                фунтами,
пастью ворот особнячишки сгреб.
Сами себя из мостовых вынув, —
где, хозяин, лбище твой? —
в зеркальные стекла бриллиантовых магазинов
бросились булыжники мостовой.
Не боясь сесть на́ мель,
не боясь на колокольни напороть туши,
просто —
                 как мы с вами —
шагали киты сушей.
Красное все,
                       и все, что бе́ло,
билось друг с другом,
                                       билось и пело.

Танцевал Вильсон
                                 во дворце кэк-уок,
заворачивал задом и передом,
да не доделала нога экивок,
в двери смотрит Вильсон,
                                              а в две́ри там —
непоколебимые,
                             походкой зловещею,
человек за человеком,
                                        вещь за вещью
вваливаются в дверь в эту:
«Господа Вильсоны,
                                     пожалте к ответу!»

И вот,
           притворявшиеся добрыми,
колье
          на Вильсоних
                                  бросились кобрами.
Выбирая,
                 которая помягче и почище,
по гостиным
                      за миллиардершами
                                        гонялись грузовичищи.

Не убежать!
                      Сороконогая
                                             мебель раскинула лов.
Топтала людей гардеробами,
                                     протыкала ножками столов.
Через Рокфеллеров,
                                     валяющихся ничком,
с горлами,
                сжимаемыми собственным воротничком,
растоптав,
                  как тараканов,
вывалилась,
                      в Чикаго канув.
По улицам
                  в саже́ни
дома не видно от дыма сражений.
Как в кинематографе
                                      бывает —
вдруг
          крупно —
                            видят:
                                       сквозь хао́с
ползущую спекуляцию добивает,
                          встав на задние лапы,
                                                                Совнархоз.

Но Вильсон не сдается,
                                          засел во дворце,
нажимает золотые пружины,
и выстраивается цепь —
нечеловеческие дружины.
Страшней, чем танки,
                                      чем войск роты,
безбрюхий встал,
                               пошел сторотый,
мильонозубый
                           ринулся голод.
Город грызнет — орехом расколот.
Сгреб деревню — хрустнула косточкой.
А людей,
               а людей и зверей —
                   просто в рот заправляет горсточкой.
Впереди его,
                       вывострив ухо,
путь расчищая, лезет разруха.
Дышит завод.
                        Разруха слышит.
Слышит разруха — фабрика дышит.
Грохнет по фабрике —
                                          фабрика свалена.
Сдавит завод —
                             завод развалина.
Рельс обломком крушит как палицей.
Все разрушается,
                               гибнет,
                                           валится.
Готовься!
                  К атаке!
                                Трудись!
                                                 Потей!
Горло голода,
                        разрухи глотку
                                                  затянем
                      петлей железнодорожных путей!
И когда пресекаться дух стран
стал,
         голодом сперт,
тогда,
           раскачивая поездов таран,
двинулся вперед транспорт.
Ветрилась паровозов борода седая,
бьются,
              голод сдал,
и по нем,
                остатки съедая,
груженные хлебом прошли поезда.
Искорежился,—
                             и во гневе
                                               Вудро,
приказав:
                 «сразите сразу»,
новых воинов высылает рой —
смертоноснейшую заразу.
Идут закованные в грязевые брони
спирохет на спирохете,
                                         вибрион на вибрионе.
Ядом бактерий,
                            лапами вшей
кровь поганят,
                          ползут за шей.
Болезни явились
                              небывалого фасона:
вдруг
          человек
                         становится сонный,
высыпает рябо́,
распухает
                 и лопается грибом.
Двинулись,
                    предводимые некою
радугоглазой аптекою,
бутыли карболочные выдвинув в бойницы,
лазареты,
                  лечебницы,
                                       больницы.
Вши отступили,
                         сгрудились скопом.
Вшей
          в упор
                     расстреливали микроскопом.
Молотит и молотит дезинфекции цеп.
Враги легли,
                      ножки задрав.
А поверху,
                  размахивая флаг-рецепт,
прошел победителем мировой Наркомздрав.

Вырывается у Вильсона стон, —
и в болезнях побит и в еде,
и последнее войско высылает он —
ядовитое войско идей.
Демократизмы,
                            гуманизмы —
идут и идут
                    за измами измы.
Не успеешь разобраться,
                                             чего тебе нужно,
а уже
          философией
                                 голова заталмужена.
Засасывали романсов тиной.
Пением завораживали.
                                        Завлекали картиной.
Пустые головы
                           книжками
                                             для веса
нагрузив,
                пошел за профессором профессор.
Их
     молодая встретила орава,
и дулам браунингов в провал
рухнуло римское право
и какие-то еще права.
Простонародью очки втирая,
адом пугая,
                     прельщая раем,
и лысые, как колено,
                                  и мохнатые, как звери,
с евангелиями вер,
                                  с заговорами суеверий,
рясами вздыбив пыль,
армией двинулись чернобелые попы.
Под градом декретов
                                      от красной лавины
рассыпались
                       попы,
                                 муллы,
                                              раввины.
А ну, чудотворцы,
                                со смертных одр
встаньте-ка!
                      На месте кровавого спора
опора веры валяется —
                                           Пётр
с проломанной головой собственного собора.
Тогда
           поэты взлетели на́ небо,
чтоб сверху стрелять, как с аэроплана бы.
Их
     на приманку академического пайка
заманивали,
                      ждали, не спустятся пока.
Поэты бросались, камнем пав, —
в работу их,
                     перья рифм ощипав!
В «Полное собрание сочинений»,
                                                            как в норки,
классики забились.
                                  Но жалости нет!
Напрасно
                 их
                      наседкой
                                       Горький
прикрыл,
                 распустив изношенный авторитет.
Фермами ног отмахивая мили,
кранами рук расчищая пути,
футуристы
                   прошлое разгромили,
пустив по ветру культуришки конфетти.

Стенкой в стенку,
                               валяясь в пы́ли,
билась с адмиралтейством
                                                Лувра труха,
пока
        у адмиралтейства
                                        на штыке-шпиле
не повисли Лувра картинные потроха.

Последняя схватка.
                                  Сам Вильсон.
И в ужасе видят вильсоицы —
испепелен он,
задом придавить пытавшийся солнце.
Кто вспомнит безвестных главковерхов имя,
победы громоздивших одна на одну?!
Загрохотав в международной Цусиме,
эскадра старья пошла ко дну.
Фабриками попирая прошедшего труп,
будущее загорланило триллионом труб:
«Авелем называйте нас
                                          или Каином,
разница какая нам!
Будущее наступило!
                                   Будущее победитель!
Эй, века,
                на поклон идите!»
Горизонт перед солнцем расступился злюч.
И только что
                       мира пол заклавший,
Каин гением взялся за луч,
как музыкант берется за клавиши.