1612 год

— Ин ладно, — снова благолепно произнес Шуйский, но тут же голос его стал властным и даже угрожающим: — Теперь слушай и запоминай как следует. Коли будут тебя Жигимонт и его сенаторы допытывать, откуда, мол, знаем, что на троне сидел расстрига Гришка Отрепьев, отвечай, что как съехались в Москву дворяне и всякие служилые люди, то царица Марфа и великий государь наш Василий Иванович, а также бояре обличили богоотступника, вора и расстригу Гришку Отрепьева и что, деи, он сам сказал перед великим государем и перед всем многонародным множеством, что он прямой Гришка Отрепьев и делал все то, отступя от Бога, бесовскими мечтами. Понял? Поэтому весь народ московский, осудя истинным судом за злые богомерзкие дела, его убил. Хорошо запомнил?

— И еще, — Шуйский перешел на зловещий шепот, — если Жигимонт спросит тебя с глазу на глаз, мол, куда девался тот юноша, что показывал ему тайные царские знаки, отнекивайся, деи, ничего про то не знаешь доподлинно, но как бы слышал разговоры, будто погиб тот юноша еще в Самборе, а в Россию въехал с войском уже точно Гришка Отрепьев. Запомнил? Смотри не перепутай! А коль ссылаться будет Жигимонт на свидетельство дьяка Афанасия Власьева, реки, что Афанасию верить нельзя было, потому что он — вор, разоритель веры христианской и ездил в Польшу без ведома бояр. Ну, ступай!

Татищев, едва дверь закрылась, спросил:

— Зачем про Самбор наказывал?

— Мне Варлаам Яцкий сказывал, что королю известно, будто в Самборе по приказанию Димитрия был казнен подосланный к нему убийца. А ежели наоборот — того, что за царевича себя выдавал, убили, а вместо него Гришку поставили?

— Так ведь Мнишек при этом был! Он эту ложь обличит.

— Мнишек короля увидит не скоро. А когда время пройдет, пусть болтает чего хочет.

— И послы могут подтвердить, что тот, кого они видели при королевском дворе, занял московский престол. Да и другие знатные вельможи молчать не станут! — не унимался Татищев. — Их же мы не сможем долго под стражей держать!

— Сможем, если хитростью будем действовать! — Глазки Шуйского заблестели, предвкушая желанную интригу. — Главное — сбить их с толку!

…На следующий день Маржере обнаружил, что трон, по которому так усердно елозил своим плоским задом Шуйский, здорово шатается. Сначала один из его драбантов встревоженно сообщил, что ночью на воротах многих домов, в том числе и тех, где на квартирах размещались иностранные воины, появились надписи. В них народ московский именем государя призывался громить эти дома, как дома предателей.

Маржере во главе своих гвардейцев заспешил во дворец. Его лошади приходилось то и дело объезжать группы простолюдинов, спешивших на Красную площадь. На лицах некоторых читалась озлобленность против чужеземцев, их останавливал только вид грозных алебард. Однако большинство из посадских и стрельцов выражали недоумение: зачем нужна новая резня. И так уж на весь свет опозорились, когда бросились спасать своего царя от поляков, а в результате Шуйский с заговорщиками его же и убили. Теперь вот на всех углах кричат, что это был Гришка Отрепьев, продавшийся дьяволу, а приезжающие с Запада гости толкуют, что царь жив, скоро снова будет в Москве и тогда несдобровать тем, кто шел против него по наущению Шуйского.

— Ахти мне! — сокрушался мужик в зипуне и с топором за поясом, видимо плотник. — Я же этим топором пять поляков порешил, не простит мне царь-батюшка. И поделом мне, дураку, поделом! Зачем только послушался людишек этого «шубника»! (Так звали москвичи Шуйского за то, что тот имел на Севере меховые промыслы.)

Постепенно настроение толпы менялось. Если сначала больше слышались возбужденные голоса тех, кто не прочь был снова пограбить богатых господ да попить дармового винца, то теперь стала расти озлобленность против Шуйского, причем умело подогреваемая. То здесь, то там слышались выкрики:

— Незаконно Васька престол занял! Кто его избирал? Никто не приехал из других городов! Пусть сначала докажут, что Димитрий мертв. Вот вернется, покажет боярам кузькину мать! Тащите Ваську на Лобное место!

Во дворце были встревожены нарастающим гулом толпы.

— Что они хотят? — спросил Шуйский дрожащим голосом у вошедшего командира гвардейцев.

— В толпе кричат, что это ты, государь, велел собраться всем на площади, чтобы идти бить неугодных тебе знатных вельмож, а также иностранцев.

— Вранье! — тонко возопил Шуйский. — Это чьи-то козни! Хотят стравить меня с дворянством.

Он обратился к Татищеву и Дмитрию Шуйскому:

— Ступайте туда, скажите, что их государь никого не собирал, пусть уходят восвояси.

Пока посланцы отсутствовали, Шуйский бегал из угла в угол, по-бабьи всплескивая длинными рукавами тяжелой бобровой шубы. Маржере с удивлением заметил, что государь… плачет.

— Придумать этакое! И ведь наверняка кто-то из ближних людей это сделал! Замутить народ, чтоб поднять кого-нибудь на кол, а потом обвинить во всем меня и под шумок и меня… убить?!