1612. Минин и Пожарский

Смерть Тушинского вора внесла разброд и смятение в ряды тех, кто на протяжении трех лет ратовал за его воцарение в Москве. Мало кто верил, что Тушинский самозванец и есть чудом спасшийся от смерти царевич Дмитрий, но указы и обещания самозванца привлекали на его сторону всех недовольных действиями Василия Шуйского и свергнувшей его Семибоярщины. При воцарении Тушинского вора смерды и холопы могли бы получить послабления в налоговом гнете и прощение недоимок, а дворяне и казаки обрели бы дополнительные вольности и земельные пожалования. К тому же под знамена Тушинского вора стеклось много разбойного люда и беглых холопов, которым затянувшаяся Смута в государстве была только в радость. Под видом борьбы с врагами «царевича Дмитрия» лихая казацкая вольница и беглые холопы опустошали боярские усадьбы, грабили села и города. Тем же самым занимались польские гетманы, принявшие сторону Семибоярщины, делая вид, что они искореняют воровские банды, собравшиеся вокруг Лжедмитрия.

Теперь, когда «царевич Дмитрий» был мертв и вместе с ним умерла идея передачи ему царского трона, воровские бояре и атаманы стали промышлять сами за себя. Кто-то из них был намерен и в дальнейшем вести войну с Семибоярщиной на свой страх и риск. Кто-то выжидал, как повернутся события в ближайшем будущем. Кто-то решил податься в Москву, чтобы замириться с Семибоярщиной.

Среди последних оказались два вольных донских атамана, которые сражались с противниками «царевича Дмитрия» под Псковом. Их звали Андрей Просовецкий и Михаил Черкашенин. Оба возглавляли отряд казаков в девятьсот сабель. Прибыв в окрестности Москвы в разгар зимы, Просовецкий и Черкашенин договорились о встрече с патриархом Гермогеном в надежде услышать из его уст верное напутствие. Атаманы не знали, что Гермоген пребывает практически в заточении на подворье Кирилло-Белозерского монастыря, что за каждым его словом и шагом следят бояре-блюстители.

Встреча Гермогена с Просовецким и Черкашениным проходила в присутствии Федора Мстиславского и Михаила Салтыкова, которые помалкивали и доброжелательно улыбались атаманам, надеясь переманить их на свою сторону. Боярам-блюстителям остро не хватало преданных войск, они стремительно теряли свое влияние в Москве и соседних городах. Никто из них не выходил за стены Кремля без вооруженной охраны из слуг и поляков.

Гермоген повелел Просовецкому и Черкашенину без промедления присягнуть на верность Владиславу, сыну Сигизмунда. Патриарх сказал это, поскольку на то была воля бояр-блюстителей, допускающих к нему просителей и всех страждущих его благословения. Однако, оставшись наедине с Андреем Просовецким, пожелавшим исповедаться ему, Гермоген повел с ним совсем другие речи. Достав из широкого рукава своей длинной мантии небольшой бумажный свиток, патриарх сунул его в руки Просовецкому.

– Вот тебе мое истинное напутствие, атаман, – негромко проговорил Гермоген, осеняя Просовецкого крестным знамением. – Прочти сам написанное на сем свитке и донеси до всех своих казаков. Избавляю тебя от всех клятв и обещаний, данных Лжедмитрию, и благославляю тебя и твоих людей на сечу со лживыми боярами и польскими панами! Спасение Отечества нашего отныне в твоих руках, атаман. Дерзай! И помни, коль ты отступишься от этого священного дела из робости или корысти, то не будет тебе прощения от Господа ни на этом свете, ни на том!

Просовецкий задрожал и упал на колени перед патриархом, голос и взгляд которого оказали на него некое магическое воздействие.

– Все исполню, что ты мне велишь, владыка, – промолвил атаман, пряча послание патриарха у себя на груди. – Твоим напутствием жить стану днем и ночью, видит бог. Не сверну с указанного тобою пути, покуда дышу и мыслю, клянусь ангелами небесными!

– Аминь! – торжественно произнес Гермоген, положив свою узкую сухую ладонь на склоненную голову Просовецкого.

За дверью кельи послышалась какая-то возня, словно там шептались, толкаясь плечами, два человека. Дверь скрипнула и приотворилась. В узкой щели между дверью и косяком показалось бородатое лицо боярина Салтыкова, круглые глаза которого светились подозрением и любопытством. Из-за плеча Салтыкова виднелась голова Федора Мстиславского в высокой горлатной шапке.

Услышав скрип двери, Гермоген громко нараспев заговорил, по-прежнему держа ладонь на склоненной перед ним голове Просовецкого:

– Отпускаю сему мужу все грехи, вольные и невольные, совершенные им за прошедший год, ибо в раскаянии его есть божья милость и провидение…

* * *