1612. Минин и Пожарский

В светлицу вбежал, споткнувшись о высокий порог, стрелецкий голова Кирюха Чуб.

– Тревога, князь! – воскликнул он. – Польские гусары валом валят со стороны Печатного двора, а по Лукову переулку немцы напирают! Слышишь, как ихние барабаны гремят!

– Похоже, пан Гонсевский задумал взять нас в клещи, – обронил Пожарский, водружая на голову блестящий шлем, привычным движением закрепляя ремешок под подбородком. Он кивнул Салькову и Кирюхе Чубу: – За мной, други мои! Пусть пищали наши больше не стреляют, зато сабли в наших руках еще не затупились!

Глава девятая Совет всей земли

В избе было грязно и сыро. Маленькие оконца, затянутые бычьим пузырем, с трудом пропускали солнечный свет. Потемневшие от времени потолочные балки провисли, в трухлявых скрипучих половицах зияли большие щели. По углам висела густая паутина с застрявшими в ней мухами.

Возле печи на низенькой скамеечке сидел сгорбленный, иссушенный годами старик с реденькой седой бороденкой и темным сморщенным лицом. На нем был латаный-перелатаный холщевый зипун, поверх которого был наброшен безрукавый кожух из овчины. На ногах у старика были грязные обмотки из тряпья и длинных лоскутов кожи.

Тимоха Сальков, вошедший в это убогое жилье, несколько мгновений постоял у порога, чтобы дать глазам освоиться в полумраке. Затем он снял с головы шапку и обратился к старику:

– Будь здоров, дедушка! Ты ли хозяин сего жилища?

Старик взглянул на Салькова красными слезящимися глазами и прошамкал беззубым ртом:

– Вроде как я, добрый молодец. Один я тут живу, все родные мои померли.

– Отчего померли твои родственники, дедуня? – поинтересовался Сальков, присев на лавку.

– Кто от голода, кто от болезней, – ответил старик, сунув в печную топку два березовых полена. – Меня токмо ни голод, ни хвори не берут. Не иначе, я заговоренный. – Старик почесал свою почти лысую голову и усмехнулся. Он бросил любопытный взгляд на Салькова. – А ты куда путь держишь, мил человек?

– Еду из Москвы с обозом до Троице-Сергиевой лавры, – нехотя проговорил Сальков. – Кони у нас притомились. Снег-то талый на дорогах, вот сани и вязнут. Как деревня ваша называется?

– Красная Пахра, – сказал старик, стряхивая опилки с темных заскорузлых ладоней. – В былые времена село наше было богатое и многолюдное. Ныне же половина дворов пустует, разбежались люди кто куда от беды да от голода. Москва недалече от села нашего, вот оттуда к нам и жалуют незваные гости: то ляхи, то казаки, то разбойные атаманы… Всем нужны лошади, хлеб, овес, мясо, яйца, мед… За шесть лет Смуты селяне наши всяких лихих людей насмотрелись, всякого горя изведали! Ныне у нас в деревне нет ни одной лошади, ни одной коровы, коз – и тех нету. Все куры давно съедены. Да что куры, собаки – и те съедены! – Старик хмыкнул, глядя на огонь, и как-то равнодушно добавил: – Соседи мои старые телячьи кожи варят в кипятке и едят, а я не могу: зубов у меня нету совсем. Кто-то пьет отвар из осиновой коры, а у меня с этого пойла изжога. Вот и приходится мне на старости лет выкапывать из-под снега мерзлый щавель, листья брусники и крапиву, варить из этого травяной суп без соли.

– Почто же без соли, дедуня? – спросил Сальков.

– Потому что, дружок, у нас в деревне и соли ни у кого нету, – ответил дед, скорбно покачав головой.

– Как же вы здесь живете, горемычные? – изумился Сальков.

– Не живем, а доживаем, сынок, – проговорил старик, зябко запахнув у себя на груди свою овчинную безрукавку.

Голова у Салькова была тяжела после бессонных ночей и всего пережитого, в суставах засела ломота. Сальков растянулся на лавке, не снимая сапог и пояса с саблей, подложив руки под голову. Успокоительная истома разлилась по его усталому телу.

«Вот до чего докатилась матушка Русь, в деревнях смердам жрать нечего, а их еще грабят ляхи и сволочные атаманы! – подумалось Салькову. – Для чего жить простым деревенским людям, коли у них такая безрадостная доля? Кто заступится за этих несчастных? Наступит ли когда-нибудь конец этой кровавой Смуте?»

Вдруг взгляд Салькова упал в угол возле печи, где стояли ухваты и длинная кочерга. Его глаза расширились от страха, а дыхание замерло в груди. Из темного угла бесшумно выплыла белая мужская фигура в белых льняных одеждах, с белой повязкой на голове. Бледное лицо мужчины с прямым носом и черной бородой показалось Салькову до боли знакомым. Да это же князь Пожарский!

«Князь, ты почто встал? – едва не сорвалось с уст Салькова. – Тебе же с твоей раной нельзя вставать!»

«Меня те же самые думы тревожат, друг Тимоха, – тихо и печально сказал Пожарский. – Потому и пришел я сюда. Ежели не суждено мне оклематься, тогда тебе, друже, придется биться с ляхами за себя и за меня. Токмо ты уж, друг Тимоха, не сворачивай с избранного пути, иначе все наши труды и жертвы будут напрасны. Не сгибайся перед врагом, Тимоха! Не поддавайся унынию, ибо уныние есть тяжкий грех!»