1612. «Вставайте, люди Русские!»

— Вряд ли теперь Дмитрий Михайлович вспомнит, про что они тогда говорили и как. Мало ли у него дел, разговоров? Мало ли к нему людей приезжает? Да и трудно будет гадать, каковые слова заставили Ваську уехать. Ее вообще разгадать трудно. Всегда было. Она… знаешь, Хельмут — она, как вот эти облака — то такая, то этакая. То летит незнамо, куда, то солнцем озарится, то грозой грянет. Ведь мы с нею вместе росли, почитай, лет двенадцать бок о бок прожили. Дядька мой, воспитатель то есть, казак Прохор всему нас вместе обучал: и верхом ездить, и из лука стрелять, и зверя в лесу сторожить. Грамоте тоже вместе учились. Знали друг друга, ну вот, как два пальца на одной длани друг друга знают. А все одно, я каждый день ждал: придумает она что-нибудь чудное, или нет? Нравилось мне это, а иной раз смешно делалось… Бывало, думал: ну что ж это за девка такая — все у ней затеи да придумки всякие! А любил ее все сильнее и сильнее. Только мы поначалу неровней были: роду она куда более знатного, Бутурлины и богаче были. Я ж тебе говаривал: все, что имел — почет, звания свои, — все сам добывал. Так что мальчишкой только мечтал: вот, мол, добьюсь, чтоб отдали за меня Василису. А что потом было, ты знаешь.

— Знаю. — Хельмут видел: его друг старается говорить весело и беспечно, однако сам оставался серьезен. — Не жалеешь теперь?

— О чем это?

— Что отказался от нее?

— Я о сделанном стараюсь никогда не жалеть, дружище. Пустое дело.

— Пустое. Так стараешься или не жалеешь?

Улыбка Михаила погасла, он отвернулся.

— Жалею. Но я ведь не понимал, как сильно ее люблю. Понял, когда смерть пришла. Там, в Коломенской башне. И послал Прошку найти Василису и сказать ей. Если он до нее добрался, то сказал. Может, она на то и гневается до сих пор: что я так ее любил, а другому отдал.

Хельмут вновь перевернулся на спину, раскинул руки. Облако-лягушка уползло прочь, но следом за ним появилось и заслонило солнце другое — похожее на распустившую парус ладью. Оно было большое, тяжелое и плыло, казалось, медленнее других. Рядом с его великолепной белизною небо казалось еще более синим. «Как глаза Алёнины! — прокралась в сознание Шнелля непрошеная мысль. — Но они у нее и серые бывают — когда тучи и пасмурно, и совсем-совсем светлые, вот, как у Миши. Как ты там, Алёнушка? Ждать обещала… Ждешь ли?»

— Послушай! — вновь заговорил он, — А откуда у Василисы этот ее белый волк? Ляхи о нем столько сказок рассказывают, так его боятся!

— Морозко-то? — Шейн рассмеялся. — Да уж, его испугаться можно. Он не волк. Вернее, не совсем волк. У дядьки Прохора лет пятнадцать назад была собачища, просто дивная. Ему ее какой-то степняк подарил, которому Прошка когда-то, давным-давно, вроде бы жизнь спас. А тут этот степняк в Москву приехал, отыскал Прохора, саблю ему вручил и щенка. Ну и щенок был! Месяца полтора от роду, а ростом чуть не со взрослую псину. А выросла собачка, так и вовсе стала, как хороший теленок. Почти что белая, поджарая, сильная. Знающие люди сказывали, что в далеких степях такие собаки стада сторожат, так не то, что от волков — от медведя али от тигра оборонить могут. Прошка назвал свою красавицу Белянкой, и служила она ему долго, покуда ее пьяный казак случайно не подстрелил: решил сдуру, что дикий зверь. Ну вот, она, Белянка эта, кобеля себе никак выбрать не могла, да и то сказать — какой кобель ее, такую, покрыл бы? А когда однажды Прохор поехал охотиться, то заприметил, что собачка его ночами убегать стала. И понял: приглянулся ей, по всему видать, лесной волчище. Ну, а потом она родила трех щенков. Волчат, скорее. Два серые были, а один — почти как снег. Его-то Прохор Василиске и подарил. Других двух друзьям-казакам роздал. А Морозко так при Ваське и вырос.

С реки долетел громкий плеск и фырканье коня.

Молодые люди, привстав, выглянули из лодки и увидали, как с берегового откоса спускается к реке всадник. Он не стал удерживать коня у кромки берега, тот вошел в воду по брюхо, тотчас опустил в речные струи свои бархатистые губы и принялся пить.

— Смотри-ка! — удивился Шейн. — Князь Дмитрий Михайлович пожаловал. В кое то веки, видно, решил так вот взять и по над рекой покататься. Времени-то у него и вовсе не бывает, чтоб себя чем потешить. Только не зря ли в одиночку?

— Впервые его так близко вижу! — воскликнул Хельмут. — И впервые вижу без шлема.

Действительно: зимою, приехав и записавшись в ополчение, Шнелль был сразу представлен Козьме Минину, а самого воеводу Пожарского видел обычно лишь на войсковых собраниях, когда тот проезжал мимо ополченцев, либо обращался к ним с речью. И каждый раз лицо князя казалось ему неуловимо знакомым, будто когда-то он уже встречал его. Но это могло быть ошибкой. Да и рассмотреть черты лица каждый раз мешал массивный кованый шлем с выступом, прикрывающим нос и переносицу.