1612. «Вставайте, люди Русские!»

Беседуя, они миновали Ярославский посад, прошли через ворота Кремля и зашагали по людной улице, на которой, кроме всего прочего, располагались сразу две кузницы, отчего улицу и прозывали Кузнечной. Сейчас здесь кипела работа, стоял несмолкающий шум: кузнецы и присланные к ним в помощь мастеровые спешили изготовить, сколько нужно, оружия, доспехов, конской справы. Необходимо было не только снабдить каждого ратника, но и заполнить обозы: если кольчугу в бою порубят, где-то надобно брать новую, а где? Работа шла допоздна, а в последние три дня даже ночью. И горожане не жаловались — куда уж тут спать, когда вот-вот им предстоит провожать войско Пожарского и Минина на самую страшную и самую важную для всего Царства Московского битву?

— Надо спешить! — проговорил Хельмут, глянув на солнце, в этот момент не скрытое за облаками. — Полки нужно построить, вывести за город и как следует с ними поработать. Ты не против, если мы сегодня разыграем сражение между нашими двумя полками?

— Еще как не против! — обрадовался Шейн. — Я предлагал такое учение Чекманову, так он на меня аж зашипел: мол, нечего своим со своими, и прочую глупость… Я ему доказываю: что пехота-то учится биться именно так — воин на воина, а он свое: то пехота, а коней покалечить можно!

— Ничего — увидит, как у нас получается, и сам захочет! — засмеялся немец. — Послушай… Раз я теперь тоже воевода, то выходит, что мы с тобой равны?

— Не выходит! — с деланным огорчением возразил Михаил. — Ты — герцог, а я — простой боярин, да и не из самых родовитых.

— Я давно уже не герцог. И спрашиваю тебя совершенно серьезно.

Шейн остановился, повернулся к товарищу и, встретив его напряженный, тревожный взгляд, разом тоже сделался серьезен.

— Ты к чему это? Из-за матушки моей?

У Хельмута вдруг забавно вспыхнули, налившись алой краской, краешки ушей, затем краска прилила к щекам, и, наконец, покраснел даже гладко выбритый подбородок отважного германца.

— Понимаешь… — он вновь запнулся. — Миша, а если бы я попросил у тебя ее руки?

Смоленский воевода не удивился этому вопросу. Он давно его ожидал.

— Алёна Елисеевна мне мать, а не дочь и не сестра, — помедлив, сказал Михаил. — Я ей не указ, пускай сама решает. Хотя, думаю, она уж решила: видел, как прощалась с тобой, там, в Троице… И уж, конечно, против ничего не скажу. А ты не увезешь ее в Германию?

— Мне туда дороги нет, — отрезал Хельмут.

— Тогда почему бы и не отдать. Но она тебя семью годами старше, помнишь?

— А хотя бы и семнадцатью! Разве в этом дело? Душою я куда старее, а она лицом куда моложе. Но главное — я ее люблю. И у меня это впервые в жизни.

— Не верю.

— Поверь. В нашей семье многие влюблялись очень поздно. А женились рано. Поэтому вряд ли в роду Штрайзелей было много счастливых людей. Но если Господь допустит, я нарушу эту традицию.

Глава 4. Гонец

К полудню пушки умолкли. Ядер и пороха у смоленских пушкарей оставалось еще довольно, однако продолжать обстрел не было смысла: густой дым окутал Китай-город, и в этом дыму уже нельзя было рассмотреть ни стен, ни башен, в которые целили стрелки.

Ветер, как назло, возникал лишь временами и дул едва-едва — вряд ли он мог быстро одолеть дымовую завесу. А бить вслепую… на это смоляне ни за что бы не пошли: одна мысль, что вместо городских укреплений шальное ядро угодит в какой-нибудь из храмов или часовен, коих в Китай-городе было так много, вызывала у них дрожь — и того довольно, что приходится яростно обстреливать свою же столицу, не хватало только уничтожить ее святыни…

Накануне князь Пожарский тоже колебался перед тем, как отдать приказ пушкарям, однако выбора не было: за мощными стенами Китай-города засели основные силы польского гарнизона. Правда, в последние месяцы полякам (как и всей Москве) не доставляли продовольствия — дороги были перекрыты силами ополчения и отрядами казаков князя Трубецкого, собравшего и возглавившего остатки лихих отрядов Прокопия Ляпунова. Голод ослабил завоевателей, однако и обозлил — они отлично понимали, что сдаваться им резона нет, и готовы были драться со всей отчаянной решимостью — тем более, что им на помощь двигалась от Твери армия гетмана Ходкевича.

Ныне гарнизоном командовал полковник Струсь — Гонсевский, после памятной истории с лазутчиками, захватившими его в Чудовом монастыре, стал неистово бояться Москвы и уехал оттуда под первым же приемлемым предлогом. Храбрости пану Стурсю было не занимать, что до ума, то ум, по его мнению, был военному человеку только помехой.