Мы с Фионой согласны, что больница – не лучшее место для меня. Соглашаемся, что остановимся у кафешки на обочине и купим бургер и жареную картошку. Она, скорее всего, не может есть твердую пищу, но я могу. И еще мы соглашаемся, что я правильно поступила, не выпив последнюю порцию таблеток, а спрятала их под языком, а потом выплюнула. Фиона говорит, что голова у нее немного прояснилась.
Мы соглашаемся столь во многом. Но есть вещи, которые, я чувствую это, Фиона предпочитает оставить при себе до той поры, пока не придет их время. Наверное, она не хочет пугать меня. Это в основном касается деталей. Скажем, она не говорит о конечной цели нашей поездки, а лишь указывает, куда ехать по заснеженным проселочным дорогам, огибая упавшие деревья и избегая шоссе.
Они будут ждать нас, говорит она. Все девушки будут нас ждать; а мы просто должны добраться до них. Это таблетки всему виной. Они лишали меня снов. Но дело было и в самой больнице, тамошние стены не отпускали меня, говорит она.
Это необходимо сделать, уверяет Фиона. Я спрашиваю, можно ли нам остановиться, чтобы я могла позвонить маме. Звонить маме пока нельзя. Если я позвоню, то больше не увижу девушек. Но у меня есть она, говорит Фиона, так что все в порядке. А у нее есть я, и она покажет мне дорогу к ним.
Она вытягивается на переднем пассажирском сиденье моего фургона рядом со мной и кладет ноги на приборную доску, так что ее ступни упираются в ветровое стекло, она может в любой момент выбить его, и нас засыплет осколками, она знает, что это не причинит ей никакого вреда, но причинит вред мне. Это прежняя Фиона, думаю я. Она не сделает мне ничего плохого. Подразнит-подразнит, но стекло останется целым.
Чем больше мы удаляемся от больницы, тем оживленнее становится она. У нее чистый голос, яркие глаза. Порой она лукаво кривит губы, время от времени показывая, на какую дорогу свернуть.
Я веду машину и слежу за ней. День подходит к концу, начинает быстро темнеть, скоро наступит вечер. В этом сумрачном свете мне является моя давняя бебиситтерша, соседская девушка, сбежавшая из дома и оставившая меня задыхаться в платяном шкафу ради моего же блага. Это было внезапным решением, оказавшимся верным. У ее огненных волос черные корни, как и тогда. Буквы ПНХ на ее бедре теперь обращены ко мне.
Все, что говорит Фиона, кажется логичным, но тут я узнаю дорогу, на которую она меня в конечном счете вывела. Это конец Дорсетт-роуд, который ближе к тому берегу реки, на котором стоит больница. Он узок и извилист, и мы едем по склонам холмов вниз, а не вверх. Въезд в лагерь для девочек «Леди-оф-Пайнз» засыпан снегом, словно снегоуборочная машина свезла его сюда со всей округи, чтобы не дать мне проехать.
Я притормозила, но не остановилась.
– Неужели здесь? – спрашиваю я.
–
У ворот припарковаться невозможно, и мне приходится оставить фургон на краю дороги, так что деревья скрывают его лишь наполовину; колеса увязли в снегу, и я не представляю, как выберусь отсюда.
Я глушу мотор. Но меня одолевают сомнения.
Я не киваю. Но и не не киваю.
Она вздыхает, давая понять, что находится на пределе, затем смотрит на ворота, отделяющие нас от лагеря.
Я киваю. Хочу.
Я киваю. Хочу помочь. Всем им.
59
Сейчас тут намного больше снега, чем в мой прошлый приезд. Но его все же недостаточно, чтобы удержать нас.