17,5

Когда он краем уха слышал или краем глаза читал, что кто-то говорит о его книгах, его разъедало какое-то злорадство, что вся эта его чушь въелась и продолжает въедаться во все поверхности. Когда же и в беседах в его присутствии ссылались на его труды, дед сам мог вспомнить едва ли пару строк из самих своих текстов. Выручал любовник внучки, который знал их вдоль и поперек. Но дед отмахивался: «Оставьте эти посторонние мысли. Все спрашивают, как я ухитряюсь писать столько книг. Я им отвечаю одно: я не помню ни одной предыдущей». Лёва одобрительно кивал всем вокруг: я, мол, помню. Лёва точно цитировал труды деда. Но деду было невыносимо подозрение, что Лёва держал при этом в руках чью-то чужую книжонку.

– Похоже, он заучил все ваше наизусть, профессор, – все кивали на Лёву.

– В конце концов, он заставит меня в это поверить.

– Спросите его, проверьте.

– Ну вот например… – и замолчал. Наконец, повернулся к Лёве: – очень мило с вашей стороны.

– Спасибо, – сказал польщенный Лёва.

– Не за что, – ответил дед.

– Как это, не за что? Как раз наоборот.

– Это уж точно, – закивали остальные.

– И вы говорите, что я это написал? Дальше просто некуда, – и дед был прав. Действительно, многие считали, что книги его нужно сжечь вместе с ним, и с этим делом никак тянуть нельзя. Поэтому они считались старыми друзьями с дедом. В том смысле, что по ним не скажешь. Те же многие надеялись, что деду понравятся их собственные книги, но, однако, знали, что никакое красноречие на него не действует. Его нельзя было пронять даже и закрытым ртом. Хотя сам он собеседником был учтивым и слушающим – в этом убеждались тут же, потому что, он их же словами им же и отвечал. Они пытались подобраться к лучшим стрункам дедовской натуры. Никто до сих пор не сказал им, что их там нет.

От других абсолютно не знакомых людей на грядущее полное переиздание книг деда обрушивались похвалы настолько вздорные и несуразные, что казались даже убедительными. И дед невольно оглядывался, опасаясь, что какой-нибудь простофиля из стоящих рядом олухов, то есть из всех, кого он тут смутно помнил в лицо, может и поверить.

Число трудов деда было действительно так велико, что иногда думалось, что труды эти написаны людьми разными, ну хотя бы теми, чьи фотографии висели тут же на стене – никто не замечал, что на стену привинчены фотографии деда разных его же лет.

Начались докладчики. Теперь в глубине сверкающе-волшебной атмосферы маленькой голубой жемчужины Земли, в видимой атмосфере великой скуки остается только ждать (час, полтора, месяц?), когда все наговорятся, то есть уйдут. Уже?! Дед невозмутимо затаил радость. Но нет, и правда – обед.

Какая-то шумливая компания запланировала ресторан. Они ожидали его на лестнице к выходу, постукивая пальцами по папиросам. Что ему было делать? Он свернул в первую же дверь. Это был буфет.

Сухо жуя тминную булку, дед указал Лёве: «Можете присесть пока там», – и резко махнул рукой на дальний стул, запулив в лицо секретарю тминное семечко и крупинки соли с пальцев. Лёва послушно присел в темном уголке.

Все прочие, заходя в буфет, кланялись деду с разными любезностями. Не забывали и помощника:

– И передавайте привет Лёве. Он чудный, как у него дела?

– Ну, видимо, хорошо, понимаете, – каким чортом дед мог знать, что Лёва делает, и как у него эти его дела.

Вытирая платком лоб, он еще не осознавал, какая тут духота. Духота была лишь одним из раздражающих факторов из всего здешнего длинного ряда раздражителей. И тут добавился еще один – его окликнули с наглым узнаванием. Ничего подобного он не хотел просто слышать. Но нет. Это был всего лишь какой-то щегол, даже не из его студентов. Дед студентов, конечно, не помнил, но не было ни малейшего сомнения, что этого он отчислил бы сразу.

Этот юноша в течение какого-то времени как будто не заметно пересаживался на столики поближе, беседуя за каждым со всеми. И, очень легко оказавшись за столом деда (не так уж много тут было столиков), пожелал войти с ним в разговор. Дед, жуя, ухмыльнулся всухомятку; юноша рвал нераспечатанное письмо. То есть разговор мог завязаться без труда.

Ранее, конечно, они никогда не говорили, хотя юноша часто видел деда в компаниях, несколько бурно обсуждавших в коридорах что-то, явно не имеющее ничего общего с ним, с юношей. И поэтому юноша просто не мог не принимать это на свой счет.

Он был одет совсем по-домашнему, и по-домашнему торчали нечесаные перья волос из его головы, и поэтому его появление было тоже домашнее, то есть плавное и незаметное, то есть без официального вторжения в поле зрения, того вторжения, которое произвел бы первоклассный смокинг или идеально белая карточка, сунутая под самый нос. Он даже не сразу открыл рот. Деду по-настоящему было жаль, что все же он его открыл:

– Угадайте, кого я там встретил? Вашего оппонента, – дед никогда не слыхал имени, которое этот молодой неизвестный тип выудил из какой-то библиографии забытых дедовских работ, – Не беспокойтесь, – продолжал паренёк, – Он уже выходил, когда я входил, – большим пальцем он указал через плечо на дверь буфета.