1794

Я засыпал его вопросами. Мальчишеский энтузиазм Лундстрёма тут же сменился строгой учительской миной. Подозреваю, он таким образом постарался замаскировать лихорадочные попытки извлечь что-то из глубин памяти.

Оказалось, колонии в этом году исполняется ровно десять лет. Покойный король Густав мудро выменял остров у французов в обмен на таможенные послабления в Гётеборгской гавани — неслыханно выгодная сделка! Выгоднее и представить невозможно! Остров Бартелеми, один из множества подобных по другую сторону Атлантического океана, — настоящий тропический рай, достойный пера Даниеля Дефо. Пряности растут у каждого ручья, огромные богатства, не говоря уж о хлопке, сахарном тростнике и патоке. Главный город — Густавия, в честь покойного короля.

— А кто там живет?

Лундстрём в задумчивости постучал по переднему зубу ногтем среднего пальца.

— Шведы, думаю. Но скорее всего и французский тебе пригодится. Не зря же мы его учили!

На этом его познания о единственной шведской колонии были исчерпаны.

Я искренне попросил у него прощения — из-за моего отъезда Лундстрём лишался работы, — но он только махнул рукой.

— Но пообещай: привезешь какие-нибудь редкостные экспонаты.

Я от всей души дал ему слово.

Недели тянулись невыносимо. За несколько дней до отъезда явился мой кузен Юхан Аксель с большим дорожным сундуком — он ехал вместе со мной и пребывал в радостном нетерпении от предстоящего приключения. Удивляться нечему: Юхан Аксель, как и я, родился слишком поздно, чтобы рассчитывать на наследство, все должно было достаться старшим братьям. Наличие старших братьев не оставляло ему ни единого шанса, поэтому он собирался поступить в университет в Лунде или Упсале. И его, разумеется, очень привлекала возможность еще до начал грудных академических лет посмотреть мир. К тому же с тех пор, как я начал посвящать почти все время Линнее мы виделись довольно редко, и он был рад возможности возобновить дружбу.

Паковать мне было особенно нечего. Мало что из мои: вещей годилось для тропиков. Рубахи и брюки домашняя портниха переделала для жаркого климата. Собственно переделка заключалась в том, что она отпорола необходимую в северных широтах подкладку. Сапожник обмерил наши, Юхана Акселя и мои, ноги и через несколько дней принес кожаные легкие ботинки, сшитые чуть на вырост поскольку он, по его собственному изящному выражению, не уверен, что ноги наши достигли окончательного размера.

— На год, думаю, хватит, — сказал не особенно твердо и ушел.

Прощание с отцом было, как легко догадаться, весьма немногословным. Нас разделял письменный стол. Он да же не сделал попытки встать и пойти мне навстречу. Рас стояние между нами было не меньше пяти шагов. Отец молча мотнул головой в сторону стоявшего на столе резного ларца. Я отвел тугой крючок, открыл крышку и вздрогнул: там лежал пистолет с вороненым дулом и с гравированными латунными накладками на рукоятке. Несколько пуль, рожок для пороха, слиток свинца и форма для отливки пуль.

Пистолет был украшен гербом нашего рода и моей монограммой — «ЭТР».

6

Поездка в Стокгольм, откуда отправлялся наш корабль, заняла несколько дней. Тридцать первого декабря мы разгрузили сундуки в приемной конторы директора Шинкеля. После оформления документов грузчики отнесли багаж на причал на Корабельной набережной.

Корабль наш был зачален несколькими толстенными тросами, но даже такие внушительные чалки не могли удержать его в неподвижности. Сходни, или трап, как его называют моряки, ерзали по неровному камню пирса. На самом деле трап — всего лишь несколько досок, сколоченных между собой поперечинами, исполняющими к тому же роль ступенек. Ничего хитрого, но мне показалось, что смысл трапа не просто обеспечить пассажирам сравнительно безопасный проход на судно. Он к тому же проводит границу между двумя мирами — миром неподвижности и миром движения.

Не успел я ступить на палубу, меня охватили дурные предчувствия. Здесь все двигалось, стонало и скрипело. Мачты раскачивались, сильно пахло морем и смолой.

Выкрикнул какую-то команду боцман, матросы отдали чалки и, как белки, полезли на мачты ставить паруса. Через четверть часа мы уже были в море. Корабль, несмотря на слабый ветер, шел на удивление ходко. Ломаный силуэт домов на Корабельной набережной становился все меньше, а когда миновали Юргорден, и вовсе скрылся. Постепенно ветер скис совершенно, и в первый день мы прошли не больше двух-трех морских миль. И на следующий день ветра тоже почти не было. Почти неделю дрейфовали мы по стокгольмскому архипелагу. Потом загаженные морскими птицами крошечные скалистые островки выныривали из серой осенней воды все реже и реже, и в конце концов мы оказались в открытом море.

Кругом вода.