1794

И тут же подумал — не зря вспомнил. Приближается зима. Скоро зажмет она в железные тиски эти жалкие трущобы, и еще до весны многие… как там в Писании? Из земли взятые в землю и вернутся. Не сразу, конечно: земля, в которую они вернутся, должна сначала оттаять и только тогда принять в себя останки жертв неизбежной и немилосердной зимы.

В самом начал взвоза, на углу Большой Восточной, хохочут пьяные, а скорее всего, не протрезвевшие с ночи подмастерья. Еле держатся на ногах, ищут опору у каменного фасада, но все же держатся. А один даже и опоры не ищет: с открытым ртом и остекленевшими глазами раз за разом пытается выбраться из придорожной канавы, встает на четвереньки и туг же теряет равновесие и валится в ту же канаву. Над ним-то и смеются. Силы постепенно истощились, и он прекратил свои попытки — так и остался лежать в канаве, жалобно бубня что-то под нос. Представление окончено. Его приятели заметно разочарованы. Один из них расшнуровал штаны и помочился на лежащего, выжимая остатки веселья.

Дом Индебету с прошлого года внешне не изменился. Зданием никто не занимался — те же покосившиеся, плохо оштукатуренные стены, те же сквозняки и та же бессмысленная суета. Зато изменилось настроение. Магнус Ульхольм постепенно входит в силу. При нем главная забота полицейского управления — выслушивать доносчиков и разыскивать недовольных и сочинителей зловредных слухов. Важно, что возмездие неизбежно. Лучше наказать невинного, чем отпустить виноватого. А еще важнее пример для устрашения.

Около полицейского управления полно народу. Легко догадаться почему: с наступлением холодов ночевать на улице опасно — можно и не проснуться. Так что находится полно бродяг, готовых признать любую вину и попасть в каталажку. По крайней мере согреться теплом товарищей по заключению, уж в таких-то недостатка никогда не было, а во времена Ульхольма — и подавно.

Кардель вышел в холл и протолкался сквозь небольшую толпу служителей порядка с блестящими бляхами на шее. Кто-то держал за шиворот очередного нарушителя, кто-то ждал приема с пачкой бумаг под мышкой. Вокруг витало густое облако перегара.

Он поднялся по лестнице и открыл дверь. Исак Блум вздрогнул: Кардель застал его за преступным занятием: он подбрасывал в печь старые полицейские протоколы.

— Кардель… у меня чуть удар из-за тебя не случился. Закрой-ка дверь поплотнее.

Он успокоился и бросил в печку еще бумаг. Пламя весело вспыхнуло, и Блум протянул руки к топке.

— Дрова выдают, конечно… на час-другой хватает. А так… и сам не мерзну, и пользу приношу, все же приборка какая-никакая. Но это, знаешь… как зимой в штаны нассать. На минуту вроде бы потеплее, а когда подмерзать начнет, раскаиваешься. От бумаги тепла — с комариный сик. Но хоть что-то… Один черт… если кому-то придет в голову проводить инвентаризацию, меня здесь уже не будет.

Кардель пошевелил плечами — поторопил движение крови.

— Что творится в городе? Я и не видывал никогда такого — чуть не все с утра в зюзю.

— А ты не слыхал? Комедия с позорным столбом Маллы Руденшёльд… Барон-то понадеялся, что горожанам придется по вкусу буффонада, ан нет — ошибся. То, что мы видим, — очередной маневр. Попытка завоевать популярность у нищих плебеев. Ему теперь повсюду чудятся массовые беспорядки, почти как королю Густаву под конец правления. Того французы напугали, а этого… сам знаешь. Приказал всем кабатчикам поить подмастерьев и нищебродов, сколько влезет. За счет казны, разумеется. Не за свой же.

— Он что, умом тронулся? Дай народу бесплатную выпивку, через неделю Стокгольму конец. Вспоминать будут: здесь вроде какой-то город стоял.

Блум пожал плечами, закрыл заслонку и поднял воротник пальто до ушей.

— Будем надеяться на врожденную скупость Ройтерхольма. И денег в казне — кот наплакал. Кстати, о деньгах — пришел за очередной выплатой?

— Наоборот.

Кардель прислонился спиной к печи и с наслаждением ощутил ее живое, почти телесное тепло.

— Наоборот… пришел отказаться от службы, если ее можно так называть.

Блум открыл ящик стола и достал наполовину пустую бутылку и два стаканчика. Вопросительно глянул на Карделя. Ждать одобрительного кивка не пришлось. Он разлил перегонное, выпил и протянул Карделю. Кардель взял стакан, вернулся к печке и только тогда глотнул. От плохо очищенного, мутноватого, но отменно крепкого самогона сразу потеплело в груди. Блум тщательно заткнул бутылку и сунул в стол.

— Не стану делать вид, что удивлен. Я слишком уважаю тебя, Микель, чтобы притворяться. Больше того: я ждал твоего прихода.

Он откинулся на стуле и сплел пальцы на животе.

— Вчера у меня был твой приятель… очень… как бы сказать помягче… в весьма возбужденном состоянии. Устроил сцену там, внизу, и если бы я не вмешался, на него бы точно надели наручники, — Блум усмехнулся. —