1812. Фатальный марш на Москву

К тому моменту Ростопчин пришел к убеждению в отсутствии у командования намерения предпринять попытку защитить Москву. Но Кутузов заверил его в обратном в разговоре, названным Ростопчиным «курьезной беседой, в коей открылась вся низость, некомпетентность и малодушие командующего нашей армией». Кутузов попросил губернатора вернуться следующим утром с митрополитом, двумя чудотворными иконами Богородицы и с толпой монахов и дьяконов, с целью устроить процессию по русскому лагерю накануне сражения{485}.

После отъезда Ростопчина Барклай и Ермолов явились к Кутузову поставить его в известность о сложившемся у них мнении: после доскональной рекогносцировки они пришли к убеждению в непригодности позиции к обороне. «Князь Кутузов, внимательно выслушав, не мог скрыть восхищения своего, что не ему присвоена будет мысль об отступлении, – писал Ермолов, – и, желая сколько возможно отклонить от себя упреки, приказал к восьми часам вечера созвать господ генералов на совет».

Когда те пришли, Кутузов открыл заседание заявлением о невозможности в существующих обстоятельствах удержать выбранную ими прежде позицию, ибо противник сможет легко смять войска и прорвать оборону. Если же придется отрываться от врага и отступать, путь армии ляжет через Москву, в результате чего возникнут хаос и неразбериха, неизбежна будет потеря большей части артиллерии. «Покуда цела армия и покуда она в состоянии противостоять неприятелю, сохранится возможность довести войну до благоприятного завершения, – продолжал главнокомандующий, – но с потерей армии будут потеряны Москва и Россия».

Затем Кутузов спросил мнения остальных собравшихся, но, как казалось, на деле оно его волновало мало. Уваров и Остерман-толстой согласились с главнокомандующим, но другие испытывали раздражение. Беннигсен предложил перейти в наступление и нанести яростный удар по одному из французских корпусов, пока тот находится на марше, каковой вариант встретил воодушевленную поддержку Дохтурова, Ермолова и Коновницына. Однако, как указал Барклай, солдаты-то для данной затеи найдутся, но где взять опытных офицеров, способных успешно провести подобного рода маневренное наступление. Раевский согласился: коль скоро войска сильно ослаблены, а русский солдат непривычен к наступательной тактике, придется ради сохранения армии оставить Москву.

Как заметил Беннигсен, никто не поверит в заявления о победе над противником под Бородино, коль скоро следствием оказались отступление и сдача Москвы. «И не будем ли и мы тогда обязаны сказать себе, что на деле проиграли?» – задал он прямой вопрос. После получаса споров слово опять взял Кутузов, он объявил об оставлении Москвы и приказал начать всеобщее отступление{486}.

Коновницын утверждал, будто волосы на затылке у него встали дыбом от одной мысли о сдаче Москвы, а Дохтуров не жалел оскорбительных эпитетов для «сих недалеких людишек», принимавших решение. «Какой позор для русского народа оставить колыбель нашу без единого выстрела и без боя! Я в ярости, но что могу поделать? – писал он жене в тот вечер. – Теперь я убежден, что все потеряно, а коли так, никто не заставит меня остаться на службе. После всех тех злоключений, нужды, поругания и беспорядка, допущенных ввиду слабости наших командиров, после всего этого ничто не убедит меня служить – я просто в ярости от всего происходящего!..»{487}

От гнева содрогался и Ростопчин, в семь часов вечера того дня получивший записку от Кутузова, где тот в конечном итоге извещал об отказе от намерения дать бой ради обороны Москвы. Ростопчин погрузился в такое отчаяние, что сыну едва удалось успокоить отца. «Кровь закипала в моих жилах, – писал губернатор жене, уехавшей из города некоторое время назад. – Наверное, я умру от боли»{488}. Придя в себя, Ростопчин занялся отменой приказов по приготовлению к обороне и поспешил организовать эвакуацию города.

Никогда не забывавший о репутации, Кутузов отправил Ермолова к командовавшему арьергардом Милорадовичу с приказом «почтить освященную веками столицу хоть подобием битвы под ее стенами» в ходе продвижения через нее армии. Милорадович негодовал. Он-то понял смысл уловки: если удастся добиться успеха, Кутузов раструбит о своей попытке защитить Москву, а в случае поражения свалит вину на генерала. Позднее той же ночью Кутузов писал царю, представляя причины оставления города противнику как некую неизбежность. Он упирал на то, что-де падение Смоленска решило и участь Москвы, таким образом, ловко слагая вину с себя и перекладывая на плечи Барклая{489}.