1812. Фатальный марш на Москву

Солдаты начали переход, сохраняя дистанцию между собой, пробуя лед впереди ружейными прикладами, если он издавал зловещий треск. «Мы скрупулезно скользили один за другим, страшась оказаться проглоченными льдом, когда тот потрескивал с каждым нашим шагом. Мы шли между жизнью и смертью», – описывал эту переправу генерал Жан-Даниэль Фрейтаг, в то время бывший еще полковником и командиром 129-го линейного полка[177]. Добравшись до другого берега, они очутились перед необходимостью выбираться на крутой и скользкий косогор. Фрейтаг тщетно силился преодолеть преграду, досадуя на собственную беспомощность, но тут Ней заметил его и, срубив саблей деревце, протянул полковнику ствол и вытянул его.

Кое-кто из всадников, а за ними и легкие повозки пересекли русло, подавая пример остальным, но ослабляя лед в процессе. Кучера других повозок, в том числе и нагруженных ранеными, тоже рискнули, но раздался громкий треск, и они провалились в образовавшиеся полыньи. «Всюду виднелись несчастные, очутившиеся по грудь в ледяной воде среди льда с их лошадьми, умолявшие товарищей помочь им, чего те не могли сделать без риска обречь и себя той же незавидной судьбе, – вспоминал Фрейтаг, – крики и стоны их разрывали сердца, которые уже перенесли столь много от наших собственных бед»{761}.

Все артиллерийские орудия и около трехсот людей остались на южном берегу, но Ней с другими вырвался и скоро наткнулся на неразграбленное село, богатое провизией, где они и остановились на отдых. На следующий день французы двинулись по целине в западном направлении. Скоро, однако, Платов, следуя по пятам за французами, отступающими по северному берегу реки, нашел их и начал сближаться. Ней отвел солдат в лес, где они устроили нечто вроде крепости, штурмовать которую казаки не осмелились. Платов мог лишь обстреливать их из легких полевых орудий на санях, правда, без особого успеха.

С наступлением ночи Ней вновь снялся с места. Солдаты его плелись через заносы глубиной по колено, осаждаемые казаками, а тем иногда удавалось получить неплохой сектор обстрела. «Рядом со мной рухнул сержант, получивший пулю из карабина в ногу, – писал Фезансак. – “Мне конец, возьмите ранец, может сгодится”, – прокричал он. Кто-то взял его ранец, и мы ушли молча». Даже самые храбрые начали поговаривать о сдаче, но Ней заставлял их идти вперед. «Те, кто пройдет через это, докажут, что их я – а висят на стальной проволоке!» – заявил он в какой-то момент{762}.

Не вполне уверенный в обстановке, не знавший толком, где они, Ней выслал вперед польского офицера[178]. На подходе к Орше он, в итоге, набрел на пикеты корпуса принца Евгения, и как только тот узнал о приближении Нея, тут же поспешил ему навстречу. И вот, в конце концов, солдаты Нея, каковых осталось не более тысячи, – тысячи до крайности измотанных людей, едва бредущих через ночной мрак, – услышали родной оклик «Qui vive?» («Кто идет?»), из последних сил проревев в ответ: «France!» («Франция!»). Спустя минуты, Ней и принц Евгений заключили друг друга в крепкие объятия, а солдаты их тискали друг друга вне себя от радости и облегчения{763}.

20 Конец «Московской армии»

«И снова победа! – писал жене Кутузов с трогательным самодовольством через день после того, как Наполеон проскочил в Оршу. – В день твоего рождения мы сражались с утра до вечера. Сам Бонапарт был там, но все же мы разнесли неприятеля в клочья». Отчет Александру строился в более сдержанных тонах, но фельдмаршал заявлял, будто уничтожил Даву и отрезал Наполеона в Красном, а в подкрепление слов в Санкт-Петербург отправили жезл разгромленного маршала{764}. Александр велел выставить красивый, покрытый бархатом и украшенный орлом жезл как важный трофей, однако ни сам он, ни прочие особенно не захлебывались от восхищения – настоящая победа повлекла бы за собой, по крайней мере, доставку в столицу пленного маршала Франции, а что проку в подобранных регалиях?[179]{765}

Василий Марченко, государственный служащий, приехавший в Санкт-Петербург из Сибири в первую неделю ноября, нашел город погруженным в какую-то угрюмую и напряженную тишину. Многие петербуржцы уехали, и улицы опустели. «Любой, кто мог, держал в готовности пару лошадей, другие обзавелись закрытыми баркасами, кои стояли и загромождали каналы, – писал он. – Печальное состояние дел, неопределенность будущего и осенняя погода разрывали сердце доброго Александра»{766}.