1812. Фатальный марш на Москву

В ранние часы следующим утром, выслушав рапорт относительно замеченной на подступах к городу французской кавалерии, Александр поспешно и без всякой помпы покинул Вильну. Как только распространилось известие о его отъезде, всюду вспыхнула паника, поскольку штабные офицеры и многие прихлебатели, обретавшиеся вокруг царского двора, кинулись искать лошадей в стремлении поспешно убраться из города. Некоторые из наиболее дальновидных жителей почли за благо увести коней наверх по лестницам домов и спрятать их на верхних этажах. Самообладание не покинуло Барклая, и тот дал приказ об отступлении и эвакуации штаба, после чего велел уничтожить мост через Вилию и поджечь военные припасы, которые так старательно собирались в город все предшествующее время.

Склады еще горели, когда в начале второй половины дня в воскресенье, 28 июня, Наполеон въехал в Вильну. У ворот его встречала депутация, но жители не сумели приготовиться к триумфальному приему. Император прошествовал через город, чтобы полюбоваться на дымящиеся остатки моста через Вилию, а затем отправился на разведку высот, господствовавших над городом, после чего устроился на постой в том же самом архиепископском дворце, где сорок восемь часов тому назад обретался Александр.

«Маневрирование императора не позволит этому походу стать особенно кровавым, – докладывал на следующий день жене маршал Даву. – Мы взяли Вильну без боя и заставили русских очистить всю Польшу. Такое начало кампании равносильно великой победе»{222}.

Воодушевление маршала не разделял его государь император. Наполеон испытывал раздражение и некоторую озадаченность. Раздражала его невозможность вступить в бой с русскими, а озадачивало непонимание их замыслов. Они развернули крупные силы для противодействия ему и, похоже, готовились к обороне Вильны. Но когда он выступил для схватки с ними, они снялись с лагеря и бросили важный город вместе со всеми припасами. В таком поведении не прослеживалось разумного зерна, а потому, как счел Наполеон, противник готовил ему какую-то западню. Император французов строго наказал всем корпусным командирам продвигаться с величайшей осторожностью и в любую минуту ожидать контратаки.

На севере Макдональд продвигался к Риге, почти не встречая серьезного вражеского противодействия, а Удино энергично преследовал Витгенштейна, в стычках с которым достиг небольших локальных успехов. Ней и Мюрат наступали на пятки Барклаю. А далее к югу Жером вел вперед своих вестфальцев, итальянцев принца Евгения и поляков Понятовского. Сам Наполеон с гвардией и частью корпуса Даву остался в Вильне, отчасти для надзора за восстановлением мостов, возведением фортификаций и сооружением хлебных печей, а отчасти для разрешения вызывавших тревогу сложностей.

Солдаты шагали маршем несколько суток, продвигаясь по плохим дорогам к цели – заданным позициям. Фуры с провизией отставали в тылу, а когда воины останавливались на ночлег, они часто бывали просто не в силах сварить себе даже несомый в ранцах рис, не говоря уж о муке, которую предстояло еще превратить в хлеб. Область между Неманом и Вильной не отличалась плотной населенностью, а раздобыть продуктов у местных жителей, и так уже обобранных русскими войсками за последние месяцы, возможным совершенно не представлялось. Стояла жаркая погода – не менее иссушающая, чем в Испании, если верить тем, кто прежде побывал и воевал там. Колонны на марше поднимали тучи мелкой пыли, а скудность человеческого жилья означала и отсутствие колодцев, водой которых воины могли бы промочить иссохшие горла. Лошади также страдали от жары и нехватки влаги, а к тому же – из-за корма в виде незрелого овса и ячменя.

После четырех суток такой жизни, как раз тогда, когда вымотанные люди готовились ко сну, – что означало повалиться наземь, устроившись на любом подвернувшемся под руку предмете, – в ареале к югу и западу от Вильны разыгралась этакая первобытная гроза. Потоки холодного дождя поливали армию на протяжении всей ночи, и вскоре солдаты очутились лежащими в лужах студеной воды. «Утром гроза прошла, но дождь не кончился, – отметил в своих мемуарах Жан-Франсуа Булар, который едва верил собственным глазам, когда выбрался из-под служившего ему укрытием лафета. – Какое же зрелище предстало передо мною! Четверть моих лошадей лежали на земле, некоторые мертвыми, а некоторые умирающими, остальные стояли и тряслись от холода. Я тут же распорядился надеть сбрую по возможности на всех, надеясь вытянуть повозки и заставить эти грустные расчеты двигаться, чтобы несчастные создания хоть немного согрелись, ибо они в том отчаянно нуждались, и тем предотвратил смерть многим из них»{223}.