1812. Фатальный марш на Москву

Пожары выгнали из Москвы не только Наполеона. Оставшихся и запершихся в домах жителей наступление пламени гнало теперь наружу. Они, точно перепуганный скот, сбивались на больших площадях и пытались найти выход из огненной преисподней. Но и вовсе душераздирающие сцены разыгрались, когда пожар добрался до госпиталей, где лежали русские солдаты, раненые при Бородино. «Когда огонь овладел зданиями, набитыми ими, – писал Шамбре, – мы видели, как они ковыляли по проходам или выбрасывались из окон, жутко крича от боли»{509}.

Вместе с Наполеоном Москву временно оставили и военные власти, поэтому ничего не могло удержать солдат от грабежа. В пылающем городе нет смысла оказывать уважение чужому праву собственности, особенно когда имущество и так брошено владельцами. Даже тем, кому, возможно, претил грабеж, казалось неразумным позволять и в самом деле ценным предметам погибать просто так. Инстинктивное желание спасать подобные вещи от пламени превратило в грабителей всех. Офицеров и даже генералов охватывало то же безумие – именно безумие, угар, в котором нельзя терять ни минуты. И сдержанность отступала перед лицом приближавшегося огня.

Коль скоро солдаты спасали вещи из горящих домов и лавок, они не чувствовали особых угрызений совести, вытаскивая все ценное из еще нетронутых домов, поскольку тем тоже предстояло сгореть. Немецкий живописец Альбрехт Адам, находившийся при штабе принца Евгения, испытал шок, когда высокопоставленный генерал привел его во дворец, где хранилась прекрасная коллекция предметов искусства, и воскликнул: «Ну же, господин Адам, теперь мы должны стать похитителями картин!» Однако щепетильность не помешала художнику взять для себя итальянскую Мадонну. Обстановка ухудшалась стремительно, поскольку солдаты спешили набрать как можно больше разнообразных предметов прежде, чем все уничтожит ревущий огонь. Поскольку в процессе поисков добычи они часто попадали в погребки с хранящимися там спиртными напитками, то бывали по большей части пьяными. «Солдаты 1-го армейского корпуса маршала Даву, стоявшие в Москве и в пригородах, наводнили город, проникая во все доступные места, а в особенности в погреба, сметая все, что попадалось под руку, и творя непотребное в пьяном виде, – рассказывал Жан-Франсуа Булар. – Можно было наблюдать бесконечные процессии солдат, тащивших в лагерь вино, сахар, чай, меблировку, меха и все прочее»{510}.

В том французам помогали и даже подстрекали их к грабежу некоторые из жителей и оставшиеся в Москве русские солдаты. Выпущенные из тюрем преступники оказались одними из первых среди грабителей, а во многих случаях и оставленные в городе дворовые не брезговали шансом поживиться хозяйским добром, поскольку уразумели, что потом все можно будет свалить на других. Бывало, они показывали солдатам места, где господа закопали или замуровали в стены наиболее ценные вещи. Русские грабители скоро стали подвергаться нападкам французских или союзнических солдат, которые не только обирали их, но и заставляли помогать таскать добычу.

«Армия совершенно рассыпалась. Всюду попадались пьяные солдаты и офицеры, нагруженные добром и провизией, захваченными в домах, павших жертвами пожаров, – писал Пьон де Лош. Они натыкались иногда на что-нибудь получше и бросали награбленное прежде, чтобы взять более ценное. – На улицах валялись книги, посуда, меблировка и всевозможная одежда»{511}.

Среди гула пламени раздавались отчаянные крики избиваемых, визг насилуемых женщин и дикий вой оставшихся на цепи собак, сгоравших теперь заживо. «Все эти эксцессы алчности сопровождались худшими актами распущенности, – отмечал Эжен Лабом. – Ни дворянское звание, ни чистота юности, ни слезы красавицы не встречали уважения в разгуле жесточайшей разнузданности, каковой был неизбежным в этой чудовищной войне, где соединились шестнадцать народов разного языка и обычаев, ощутивших свободу дать полную волю нечестивым желаниям в осознании того, что злодеяния их не будут приписаны только какому-то одному племени»{512}.

На переднем крае действовали cantinières, нацелившиеся набрать запасов на несколько следующих месяцев. Именно они, маркитантки, находились среди когорты самых решительных и безжалостных грабителей, рвавших одежду на женщинах в поисках драгоценностей. Любого или любую, кто оказывал сопротивление или просто пытался защитить имущество, вне зависимости от возраста, нередко забивали насмерть. И всякий французский мародер, оказавшись в стороне от товарищей и компаньонов где-нибудь в подвале с прятавшимися там во множестве жителями, зачастую встречался с такой же судьбой.