1812. Фатальный марш на Москву

«Я бил русских всегда, – заявлял он напыщенно. – Они не смели противостоять нам. У них больше нет тех солдат, что сражались под Эйлау и Фридландом. Мы удержим Вильну, и я вернусь с 300 000 чел. Успехи толкают русских на ненужный риск. Я дам им две или три битвы на Одере, и не пройдет и полгода, как возвращусь на Неман… Последствий от случившегося не будет. Все дело в невезении, во всем виноват климат. Дело не в неприятеле. Я бил его всякий раз…» И далее в том же духе. Иногда речи эти Наполеон перемежал тем или иным самооправданием вроде «кто ничем не рискует, ничего и не получает», но и того чаще повторял только что найденную и, как видно, понравившуюся ему фразу: «от великого до смешного один шаг»{954}.

Поужинав и показав полякам, что далеко еще не проиграл, Наполеон снова влез в сани и в девять часов тем же вечером поспешил вон из Варшавы. Проезжая через городок под названием Лович, император французов осознал вдруг, что оттуда недалеко до поместья его любовницы, Марии Валевской. Как ему было известно, она тогда как раз находилась дома, и он решил сделать небольшой крюк и посетить ее, повергнув Коленкура в шок. Тот считал подобное настоящим сумасшествием, о чем откровенно сказал императору. Так он не только отдалит момент возвращения в Париж, но и увеличит риск попытки захватить или убить его со стороны каких-нибудь прознавших о поездке немецких патриотов. К тому же данный шаг оскорбит Марию-Луизу, а общественное мнение никогда не простит ему любовных похождений, в то время как армия замерзает в Литве. Обер-шталмейстеру пришлось потратить какое-то время на убеждение Наполеона.

По мере того как сани несли его по безрадостной покрытой снегом местности, император французов то и дело возвращался к общей политической обстановке, словно бы стараясь убедить себя, что все случившееся не более чем небольшая неудача. «Я сделал ошибку, monsieur le grand écuyer[225], не в плане целей и политических возможностей войны, а в том, как я вел ее, – признался он, пытаясь подразнить Коленкура, хватая его за ухо. – Надо было остановиться в Витебске. Теперь бы Александр стоял передо мной на коленях. То, как были разделены русские армии после перехода мною Немана, ослепило меня… Я просидел в Москве две лишние недели»{955}.

Трудно усомниться в справедливости последних слов. За две недели до ухода Наполеона из Москвы Кутузов располагал не более чем 60 000 чел. активных штыков и сабель, а 20 000 казаков, на которых он рассчитывал, находились еще далеко.

Наполеон мог бы штурмовать его Тарутинский лагерь или просто отступить через Калугу, Медынь или Смоленск без наседавшего на пятки противника. Он сумел бы вывезти всех раненых и потребные материальные ценности, в том числе снабжение, а потом встать на зимние квартиры там, где захотел, задолго до наступления холодов. И пусть морозы не были единственным или даже главным фактором, вызвавшим катастрофу, именно они в конечном итоге подрывали любые усилия как-то выправить положение. Большинство русских в то время, а также наблюдатели со стороны, вроде Клаузевица и Шварценберга, пребывали в полной уверенности, что понесенным поражением французы обязаны не Кутузову, а исключительно погоде. «Необходимо признать, – писал Шварценберг, называвший фельдмаршала не иначе как “l'imbécile Kutuzov”, – что осел лягнул самым поразительным образом, сколь только мог ожидать от него простой смертный»{956}.

Русские, в чем единодушно соглашались маршалы и генералы Наполеона, не говоря уже о солдатах, никак не поспособствовали случившейся катастрофе. «Всегда, во всех случаях мы били русских, а как только армия немного передохнёт, они еще узрят своих победителей, – сообщал Даву супруге в письме из Гумбиннена 17 декабря. – Поведение солдат замечательное, никакого недовольства. Словно бы все они – все до последнего – понимают, что никакое могущество и никакой гений не способен противостоять урону, наносимому погодой». Несколькими днями позднее генерал Компан писал жене, упрекая ее за предположения, будто Наполеон сошел с ума, хотя и признавал: «… расчет его ума в этой кампании не был столь же успешным, как в других, да и фортуна не проявляла прежней благосклонности». Солдаты оценивали случившееся куда в менее затейливых выражениях. «Нам пришел п – ц, но дело не в этом… мы все равно всегда били их, – пробормотал умиравший от голода конный гренадер Старой гвардии, тащась по дороге прочь из Вильны в лохмотьях формы, в разорванной медвежьей шапке, клоками свисавшей ему на лицо, и в одном лишь башмаке. – Эти маленькие russkies не более чем ребята-школьники»{957}.