1812 год. Пожар Москвы

В письме к отцу 27 сентября гвардейский капитан Ван Бёкоп вводит в картину пожара новый персонаж: «Этот красивый и огромный город сожжен этими варварами… Видя, что они не могут нам помешать вступить в город, они сформировались в отряды поджигателей… К несчастью, начался ужасный ветер, чья помощь была так хороша, что в два дня все мгновенно сгорело, и мы в настоящее время в центре руин» [742]. К той же дате, 27 сентября, относится письмо генерала Л.Ж. Грандо: «Половина этого города сожжена самими русскими, но ограблена нами в очень изящной манере» [743].

Наконец, приведем еще одно свидетельство, относящееся уже к середине октября (обращение чинов Великой армии в имеющихся у нас письмах и дневниках к теме пожара с конца сентября заметно сокращается). 15 октября Проспер, интендантский чиновник, пишет своему отчиму: «Губернатор Москвы, человек ужасный, перед тем как покинуть город, выпустил на свободу 2000 каторжников, чтобы сжечь город. Каждый господин оставил в своем доме раба для того, чтобы подпалить дом и лишить французов всех ресурсов. Было сильное стремление к тому, чтобы разрушить свою древнюю столицу и преступить приказы императора Александра (et on a outrepasse les ordres de l’emperier Alexandre)» [744].

Есть ли какие-либо закономерности в динамике и характере представлений чинов Великой армии в отношении организаторов московского пожара? Если и есть, то их очень трудно уловить. Но если все же попытаться какие-либо закономерности обозначить, то появляется явная угроза сделать ошибку, выдавая случайное за общее или всеобщее. Ясно одно: после проведения процесса над «поджигателями» разнообразие версий заметно «упорядочивается» и, если ранее имя императора Александра достаточно часто фигурировало среди организаторов пожара, то после 24 сентября оно исчезает. Более того, стали высказываться даже мнения о противодействии со стороны Александра намерениям разрушить столицу. Механизм наполеоновской пропаганды был эффективен, по крайней мере, применительно к среде чинов французской армии.

И все же вопрос о том, какую роль сыграл в организации пожара Москвы император Александр, оставил французские умы далеко не сразу. В 1814 г. Лабом, публикуя свое повествование, изложил, уже становившуюся благодаря Наполеону классической, французскую версию пожара. Он упомянул вероломство русских, пытавшихся перед сдачей Москвы усыпить бдительность солдат Великой армии, подробно остановился на зловещих действиях Ростопчина, вывезшего помпы и организовавшего для поджога полицию. Однако затем автор недвусмысленно заявил, что все эти приготовления шли от Александра и его брата Константина [745].

Думаем, что значительно позже (нам не известно, когда именно автор писал мемуары) генерал Бертезен, состоявший в дивизии Делаборда, глухо затронул этот вопрос в своих мемуарах, вышедших в 1855 г., через 8 лет после его смерти. Бертезен был уверен, что преступление совершили Ростопчин, Кутузов и некоторые другие сановники, принадлежавшие к «английской партии». «В то же время, — писал он, — трудно понять, как без согласия, по крайней мере, молчаливого согласия, царя можно было зажечь Священный город всех русских, как о нем было сказано в его собственной прокламации 18 июля, и, разрушив, поглотить в огне несметные богатства и обречь на нищету и смерть население в 200 тыс. душ» [746].

Как известно, правительство Александра I и он сам усиленно распространяли версию о поджоге Москвы французской армией. С политической точки зрения это было вполне логично и оправданно. Параллельно с этим в России никогда не прекращалось существование и другой версии, связывавшей московский пожар с деятельностью Ростопчина, а иногда — Кутузова и некоторых других деятелей эпохи 1812 г. Но вот когда Ростопчин, движимый разными побуждениями, попытался в 1823 г. низвести себя с сомнительного пьедестала разрушителя русской столицы публикацией книги «Правда о пожаре Москвы», началась оживленная дискуссия между сторонниками русской проправительственной версии, разделявшейся отныне Ростопчиным, с одной стороны, и — французской версией, с другой стороны.