1812. Обрученные грозой

Докки не понимала, почему он так сердит, но ее охватила мучительная радость. «Он пришел, он все же пришел ко мне», — она разрывалась между желанием броситься ему в объятия и закричать, затопать ногами, припоминая все страдания, ею из-за него пережитые.

Палевский похудел и двигался несколько скованно, чуть прижимая руку к левому боку. Лицо его осунулось, как у человека, перенесшего болезнь, но глаза сверкали по-прежнему ярко. Одет он был в выцветший полевой мундир, суконные панталоны и высокие сапоги. Простота его обмундирования, придававшая ему какой-то домашний вид, казалось, еще больше подчеркивала его отстраненность и неприступность.

— Как вы себя чувствуете? — спросила Докки, когда он повернулся к ней.

— Прекрасно, — процедил Палевский и уставился на нее хмурым взглядом. — Итак, madame la baronne, я вижу вас в добром здравии, цветущей и вполне довольной жизнью.

Докки лишь пожала плечами: как она может выглядеть цветущей и довольной, если все эти месяцы так тосковала по нему, а последние недели сходила с ума от беспокойства из-за его ранения?

— Я не болела, если вы это имеете в виду, — сказала она, не причисляя к болезни свою беременность, и села в кресло, жестом указывая ему на диван напротив, но он проигнорировал ее приглашение и заходил по комнате.

Докки напряженно следила за ним. Ей нестерпимо хотелось прижаться к нему, поцелуями разгладить сердитую складку на его переносице, рассказать, как ей было плохо без него, как она скучала по нему и переживала за него. И что она носит его ребенка…

Хотя он все же пришел к ней, его мрачное настроение и холодность не позволяли ей обнаружить перед ним свою радость. Она не смела ни дотронуться до него, ни признаться в чувствах, ее обуревающих, ни заговорить о тех важных для нее вещах, которыми мечтала с ним поделиться.

Но чем дольше он метался по гостиной, тем все большее разочарование и досада охватывали ее.

«Что с ним? — недоумевала она. — Он злится и чем-то недоволен, нарочито называет меня „madame la baronne“ и бросает в мою сторону раздраженные взгляды, будто находится здесь помимо своей воли и желания…»

Докки нахмурилась, напомнив себе, что это ей следует сердиться на него. Ведь это он не подавал о себе вестей несколько месяцев, а со времени прибытия в Петербург только теперь приехал к ней, да еще с таким угрюмым видом. Ей ужасно захотелось высказать ему все, что думает, но она лишь молча стиснула увлажненные от волнения ладони.

Нет, она не могла упрекать его, что он не писал ей: он не был обязан это делать. Не могла она и обвинять его в своей беременности — он-то как раз старался, чтобы этого не произошло. Что еще? Палевский не признавался ей в нежных чувствах, поэтому она не могла пенять ему на отчужденность при встрече. Как и попрекать долгой разлукой — ведь он был на войне. Но если бы он и не воевал, у нее не было права выказывать ему какие-либо претензии или осуждать его, раз они не связаны никакими обязательствами. Он поделился с приятелями своей победой над Ледяной Баронессой? Но кроме реплики, брошенной ее матерью, у Докки не было на то других доказательств.

До чего несправедливо устроен мир, глядя на него, думала она. Принимать решение, проявлять инициативу могут только мужчины, а женщинам остается только подчиняться и молча терпеть, терзаясь и надеясь.

— Верно, вы не ожидали, что я появлюсь в Петербурге? — наконец круто развернувшись, он остановился и посмотрел на нее.

— Не ожидала, — призналась Докки. — По крайней мере, сейчас. Я слышала о вашей ране и…

— Ах, ну да, конечно. Предмет для разговоров в гостиных, обмен последними новостями, — он криво усмехнулся.

— Ранение знаменитого генерала Палевского, конечно же, обсуждалось всеми, — пробормотала она.

— И вам было лестно осознавать, что этот знаменитый генерал некогда оказывал вам знаки внимания? Возможно, ваше тщеславие будет удовлетворено, если я вновь паду к вашим ногам?

Докки опешила от подобного заявления.

— Вы думаете, что наши с вами, — она замялась, не решаясь произнести слово «отношения», поскольку не была уверена, что это слово подходит к сложившимся обстоятельствам.

— …хм… наше с вами знакомство, — осторожно продолжила она, — стало возможным только благодаря моему тщеславию? Вы считаете, что я… проводила с вами время только потому, что на вас генеральский мундир, а ваше имя в обществе является легендой?

— Мне хотелось верить, что я нравлюсь вам сам по себе, — ей послышалась насмешка в его голосе.

Он подошел к ней. Глаза его, казалось, прожигали ее насквозь.

— Некогда ведь я вызывал у вас определенные чувства, — тихо добавил он. — Сохранились ли они, или полковник Швайген полностью завладел ими в мое отсутствие?

Швайген?! У Докки округлились глаза.

— Побойтесь Бога! — вскричала она. — При чем здесь Швайген?

— Ну как же, — Палевский будто нарочито изогнул бровь. — Он провел здесь почти месяц и встречался с вами. А теперь с каждой оказией передает письма в Петербург. Он пишет вам? И вы отвечаете ему?